 | ||
|
|
|
|
 |
|
 |
    
     
 
 
 
  | ||
|
|
проф.Костецкий В.В.
"И гость, и странник..." "Русский дух" в русской ментальности - понятие неуловимое, как будто это не понятие, а просто фольклор. Поэтому давать определение "русскому духу" было бы легче всего, последовав примеру Демокрита при определении того, что такое человек ("человек, - со смехом замечал Демокрит, - это то, что мы все знаем"). Точно так же мы, русские, знаем что такое "русский дух", и знаем, когда о нем говорят неверно. Но как наше априорное знание выразить вербально, средствами языка? Да и возможно ли это? Скажем несколько слов в защиту самого теоретического понятия "русский дух". В историческом плане следует отметить понятие "дух народа", появившееся в философии истории под влиянием идей В.Гумбольдта. Как известно, общий смысл этого понятия сводится к утверждению того, что отдельные народы, подобно отдельной личности, имеют свой стиль поведения, свой характер. Характер народа, раз сформировавшись, не зависит от времени. Неизменные черты национального характера выражаются в фольклоре, в разного рода анекдотах "про немца, француза, американца, еврея, русского, чукчи". К середине ХIХ века введенное было понятие "дух народа" было теоретически скомпрометировано позитивистской социологией О. Конта и экономическим материализмом К.Маркса. Сознание и дух народа потеряли свою субстанциональность и превратились в казусы общественных отношений. В XX веке происходит реабилитация понятия "дух народа" под влиянием культурологических исследований (М.Вебер, Н.Бердяев, Ф Бродель). Так, по образному, выражению Ф.Броделя, в истории общества можно выделить: во-первых, политику как однодневную историю, во-вторых, экономику как многолетнюю историю и, в-третьих, "неподвижную историю", которая не меняется веками, - вот это и будет "дух народа". Однодневная история определяется многолетней, т.е. политика определяется экономикой (что зафиксировал К.Маркс), но то и другое определяется "тысячелетней историей", "неподвижной историей" - "духом народа". Каким сформировался "русский дух"? Зримых проявлений его можно выявить много, но для вербальных знаний лучше всего обратиться к текстам, в которых "русский дух" сам о себе сказывается. То есть к текстам, вдохновенным, где творец забывает себя, - к ПОЭЗИИ. К счастью, русская поэзия настолько представительна, настолько гениальна, что у русских философов имеется уникальная возможность исследования "духа народа" своей нации. Через поэзию открывается объективная возможность познания трансцендентальной реальности, одним из явлений которой является и "русский дух". Естественно, не вся поэзия подойдет для трансцендентального анализа "русского духа". Во-первых, поэт должен быть одержимым, а во-вторых, одержимость должна быть русским духом. В-третьих, поэзия должна быть песенной. Стихи, ставшие застольными песнями народа, уже не зависят от поэта. Субъективное авторство Поэта исчезает, но остается поэтический дух поющего народа. Поэт в данной ситуации лишь инструмент, своего рода "духо-метр". За три века русской авторской поэзии найдется не много имен поэтов, чьи стихи поются народом. Не поются стихи Кантемира или Блока, даже стихи Пушкина. А вот Есенина народ поет. При этом интересно отметить, что личность поэта не идет ни в какое сравнение с его творчеством. Недаром Горький писал про Есенина, что тот не столько человек, сколько орган, созданный природой специально для поэзии. Посему его поэзия адекватна для трансцендентального исследования "русского духа". Возьмем одну из застольных песен на стихи Есенина - "Отговорила роща золотая". Есть в ней такая строфа: "Стою один среди равнины голой..." Сравним с лермонтовскими: "Белеет парус одинокий... " или "Выхожу один я на дорогу". Да почему "один"? Почему "одинокий"? А где русская соборность, где мир, где община? "Все говорят, что мы в-месте, но немногие знают в каком", - пел В.Цой. Спору нет, соборность сильна в славянской культуре, но почему в поэзии - одиночество? Не одиночество героя, творца, интеллектуала, но - простой русской души, живущей в миру соборно и ладно, с Ладою-любовью. Возьмем же это на заметку. Может показаться, что одиночество является вынужденным (замуж выдали силой, угнали в солдаты, замучили тяжелой неволей). Однако стихи говорят о другом: на одиночество себя обрекают сами. Неволя одиночества оказывается добровольной. Так, про тот же парус одинокий: "Что ищет он в краю далеком. Что кинул он в краю родном?" Ничего и не ищет, кроме разве что собственного одиночества. Точно так же: "Выхожу один я на дорогу ..." - так ведь сам выхожу, никого не зову, да никто и не нужен. У Есенина откровенней сказано: "Устал я жить в родном краю, В тоске по гречневым просторам покину хижину мою, Уйду бродягою и вором". Есенинский герой не просто выходит на дорогу, он на ней живет, на ней родился и на ней умрет, становясь "вечно странствующим странником". Странником определял себя и Лермонтов: "Нет, я не Байрон, Я другой, Еще неведомый изгнанник, Как он, гонимый миром странник, Но только с русскою душой". Рылеевские строки: "Как странник грустный, одинокий, В степях Аравии пустой, Из края в край с тоской глубокой, Бродил я в мире сиротой". Однообразию мотива странничества, сиротства, одиночества в русской поэзии можно только поражаться. C. Есенин делает общий философский вывод для русского мировосприятия: "...каждый в мире странник, - Пройдет, зайдет, и вновь оставит дом". Да и дом-то, свой, родной, - как оказывается, вроде бы и не дом, и не свой вовсе. "Ой ты синяя сирень, Голубой палисад! На родной стороне Никто жить не рад". И не то чтобы родная сторона было некрасива, нелюбима, напротив: "Хорошо в эту лунную осень Бродить по траве одному"... или: "Я сегодня влюблен в этот вечер. Близок сердцу желтеющий дол..." - Так отчего же родина - и красива, и любима, и "на душе светло", - в то же время - так невыносима? Да потому что, как свидетельствуют трансцендентальные поэтические тексты, она, родина, - чужая. На первый взгляд - абсурд . Дело в том, что родина в миру, телесно, - родная, единственная, дорогая. Но, пишет Есенин, "душа грустит о небесах, она нездешних мест жилица". То есть родина русского этноса и родина русской души - не одно и то же. И в этом все дело. Настоящая - истинная, в Платоновском смысле, - родина русской души не имеет никакого отношения ни к полям, ни к косогорам, она вообще не географична. Телесная, мирская родина - лишь повод к переживанию своей трансцендентной родины. Поэтому странно до таинственности : "Люблю отчизну я, но странною любовью! (Лермонтов), "...умом Россию не понять" (Тютчев), "Но люблю тебя, родина кроткая! А за что - разгадать не могу" (Есенин), "С чьей-то ласковости вешней Отгрустил я в синей мгле О прекрасной, но нездешней, Неразгаданной земле" (Есенин). Возникает явление странной, всенародной отстраненности, созерцательности, и тогда мы находим в оглавлении "ответов" нашего воображаемого "задачника" по "русскому духу" есенинское, поэтическое решение: "ведь каждый в мире странник"."Странник" - не в том путевом, дорожном смысле: "Выхожу один я на дорогу",- а в смысле такого человеческого существа, который живет и здесь, и не здесь, он тоже путник, но странный путник, путник из другой, по отношению к миру, стороны, - потому и "странник". Земная жизнь человека в русской культуре приобретает парадигму "отпуска", которая всеми доступными средствами обязывает к отдыху, веселью, путешествию, гостехождению. Но затянувшийся отпуск, утративший мифологические ориентиры, утомляет бездельем. Остается или заняться делом, если оно есть, или пуститься в бродяжничество, из которого уже не будет выхода. "Дух бродяжий, ты все реже, реже Расшевеливаешь пламень уст..." Так дарованный отпуск превращается в свободу, от которой хочется быстрее избавиться. "Я пришел на эту землю, Чтоб скорей ее покинуть". Это мироощущение не является чем-то исключительным, маниакально-депрессивным. "Не один я в этом мире шляюсь, не один брожу",- замечает С Есенин. И этим вскользь сделанным наблюдением поэт попадает к пред-истокам русской социальности. Бродяжничество в русском народе не материально, как у кочевников-скотоводов, и не натурально, как у цыган, например, а трансцендентально. Идут туда, не зная куда. В таком бродяжничестве нет хозяйствующего способа жизни, но есть жизнь человека в вечном отпуске. В этом смысле русские есть люди отпущенные - на волю. Но и вольное бродяжничество должно найти свой путь жизни, свою форму социальности. И русское трансцендентальное бродяжничество находит ее под видом мирской формы гостехождения. Ходить в гости, ходить туда-сюда, уходить от себя и приходить в себя после гостей. Хождение в гости превращает "ровный путь без цели" в круг, замкнутый и самодостаточный настолько, что в гости идут не спрашивая "зачем?". В пелене мнимой социальности кажется, что в гости ходят кушать или общаться, или веселиться, например. Да нет, не за этим: русские в гости ходят прежде всего потому, что просто надо куда-то идти. В гостях трансцендентальное бродяжничество социализируется в традиции, обычаи, в культуру и социум. Атомом русской социальности становится не семья, и даже не община, но именно "круг гостей". Это круг, внутри которого прокладываются все тропы социализирующегося бродяжничества. И кто желает понять проекцию "русского духа" на социальность, тот должен начинать с понятий "гость", "гостеприимство", "круг гостей". Гостеприимство - не просто характерная черта русского человека, как и для многих других народов. В своем трансцендентальном измерении русское гостеприимство представляет собой не модус национального характера и даже не атрибут культуры, но саму субстанцию особой цивилизации, поздними явлениями которой будут освоение новых земель, покорение Сибири, выход в космос, создание обширной империи, особая мотивация технического творчества и многое другое. Взаимосвязь гостехождения и цивилизации у русских прослеживается уже с появлением древнерусских городов. Города назывались "гостищами" и "погостами". Названия происходили от слова "гость" в значении "купца". Однако купца встречали и "по-современному" - как странника и бродягу. Рыночный момент не акцентировался в русском сознании, то есть он воспринимался вполне, но как экзистенциально второстепенный. При сравнительном анализе мотивов возникновения городов, от которых (мотивов) всецело зависит тип цивилизации, становится очевидным, что древнерусские города-гостища возникали вне всякой зависимости от храмов, вне зависимости от индивидуальной застройки. Древнерусские города возникали не как религиозные центры и не как центры ремесленно-промышленного производства, но как центры отдыха для купеческих караванов. То есть древнерусский город возникает как место отдыха для тех, кто в пути, как место, в котором "дух бродяжий" способен найти приют. И если взять трансцендентальный аспект города-отдохновения, то такой город предстанет в качестве "ловушки" для "духа бродяжьева". Город найдет для трансцендентального странничества русской души особо трудные пути "через тернии к звездам" для тех, чей дух не успокоится бродяжничеством: там есть музыка и поэзия, наука и литература. В России настоящие художники, музыканты, поэты и ученые - такие же бродяги, как и лица "без определенного места жительства". Бездарные, но выучившиеся, становятся "профессионалами", но настоящие профессионалы остаются бродягами. Мелодии и аккорды, рифмы и метры, краски и линии: "воображаемые геометрии" - все это тропы "бродяжьего духа". Русские делают свои находки не потому, что знают что ищут, но потому что бродят там, где можно делать находки. И если время поставит задачу "найти" - полководца, поэта, конструктора,- то придут те, кто уже все знает и бывал там, где свершения еще только предстоят. Может быть, единственным исключением является сфера власти, ибо трансцендентальные бродяги в нее не заходят. Гостевой характер древнерусских городов вызвал к жизни и само древнерусское государство. Варяги-гости пришли дружиной Рюрика и остались навсегда, поправ правила гостеприимства. Славянский мотив межчеловеческого общения: "всегда относись к другому человеку как к гостю" - был совершенно чужд военной дружине, положившей начало государству в России. Народ для государства перестал быть "гостем", а в результате потерялась государственная этика. Государство приняло хамский характер, ибо основа человеческого отношения к народу у русских не в социальности или политике, но в трансцендентальных сферах "русского духа". Чтобы государство стало народу "своим", оно тоже должно стать "бродягой" в сфере мировой цивилизации, но бродягой с трансцендентальным видением своего пути. Бродяжнические замашки в цивилизации русских иногда воспринимаются как подражание или заимствование, как отсутствие оригинальности. Так воспринимал цивилизационные процессы в России П.Я.Чаадаев. Между тем, кажущееся заимствование чаще всего связано с гостеприимством. Так, Петр I строит столицу по образцу европейского города вовсе не потому, что нет своей архитектуры. Просто Петр Великий ждет гостей-европейцев, он для них и строит новый город. Хозяева рады угодить гостям. Это желание не привязано к обстоятельствам, так что подобная установка срабатывает, даже когда "гостей" надо метлой гнать вон. Не соответствующее обстоятельствам гостевое угодничество может интерпретироваться как "рабская психология", особого рода долготерпение, пассивное восприятие зла. Но в трансцендентальном измерении "русского духа" эти негативные формы социального поведения по-прежнему сохраняют положительные значения гостеприимства. Гость, может быть, и обнаглел, но он все-таки гость и когда-нибудь уйдет сам по себе. Русским надо много времени, чтобы увидеть в госте врага. Поэтому русские часто опаздывают в международной политике. Интересная проекция гостевой ментальности русского духа получается в экономике. В ней нет принципа максимальной прибыли в минимальное время. Гостя не кормят чем подешевле, на гостя тратятся. Крестьянину 19-го века не жаль было на масленицу загнать свою единственную лошаденку, лишь бы прокатить гостей с ветерком. В 20-м веке тот же принцип жизнеощущения вывел на орбиту первый искусственный спутник Земли. Освоение космоса неэкономично, затратно, но сколько было радости и гостей! Спутник - тот же странник, "вечно странствующий странник", "парус одинокий", "дух бродяжий". Но и - потеха, чудо, повод для гостеприимства. В гостевой экономике прописывается своя онтология общественной жизни: все люди на Земле - гости; главный человек - гость, главное занятие - принимать гостей и ходить в гости. Соответственно основные экономические отношения принимают не совсем обычный для экономики характер. "Чувствуйте себя как дома", - говорят гостям. То есть не стесняйтесь, ешьте, пейте, веселитесь. Чего нельзя делать в гостях, так это заниматься присвоением. В гостях все чужое. Вторая особенность гостевого поведения - воздержанность от деловой активности. В гостях не хозяйничают. Можно придвинуть свой стул, но нельзя двигать мебель. Хотя в гостях каждый барин. Гость - господин, но не потому что имеет слуг. Гость в миру, трансцендентальная проекция "странника", - не "товарищ", но именно "господин", - его угощают, умащают, увеселяют, и обязаны это делать. Гость может войти в кураж, бить посуду на радость хозяевам, но при этом не может тихо и обстоятельно прорубать в хозяйском доме новое окно, хотя бы оно было "окном в Европу". Гость, понятное дело, ничего не производит, не тратит на это силы. "Я давно живу на всем готовом", - пишет Есенин. После возвращения из гостей ничего не появляется на географически-родной земле: "Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне". "Кто я? Что я? Лишь только мечтатель, Синь очей утративший во мгле. Эту жизнь прожил я словно кстати, Заодно с другими на земле". Остаются лишь приятные воспоминания: "Я полон дум о юности веселой, Но ничего в прошедшем мне не жаль. Не жаль мне лет, растраченных напрасно..." И пускай "чахнет старая церквушка, в облака закинув крест". - ''Люблю эти хижины хилые..." В гостях справедливо правило: дареному коню в зубы не смотрят, благодарят за то, что есть, за щедрость. Соответственно, тема благодарности рефреном проходит по многим стихам, например: "...Но и все ж, теснимый и гонимый, Я смотрю с улыбкой на зарю. На земле, мне близкой и любимой, Эту жизнь за все благодарю". В Западной цивилизации одним из важнейших следствий экономики является техника. В условиях "гостевой экономики" русских техника также ориентируется на гостей- забаву, а не на хозяйство. Так, русский военно-морской флот вырос из "потешного флота" молодого Петра. Мечтательностью Циолковского и Кибальчича обусловлено изобретение реактивного двигателя. Фантазиями "полетов наяву" вызваны изобретения русскими самолета, вертолета, парашюта. О космическом спутнике уже говорилось выше. Русских не интересуют технические изобретения, связанные с повышением комфортности жизни. Жизнь и без комфорта хороша. Русская техника быстро развивается во время войны, но в мирное время для ее развития нет иного стимула, чем удивление гостей. Таков, например, Левша - как и его барин. Отсутствие хозяйственной мотивации в мирное время приводит к необходимости поднимать уровень техники (свободный рынок для русских не является достаточным условием ее развития) силой власти, диктатурой. Отсутствие мотивации технического прогресса у русских вполне компенсируется "хитростью истории", про которую упоминал Гегель. В России нет дорог, трудно строить мосты через многочисленные реки. Но в России такая зима, что ездить можно и без дорог, и без мостов. Дед Мороз наводит переправы "по щучьему велению, по моему хотению". Он же помог русским армиям в исторических битвах под Москвой. Да и национальный герой русских народных сказок, Иванушка-дурачок, только "хитростью истории" и пробавляется. "Русский дух" оказывается "своим" среди всех духов истории и географии, он "свой" для планеты Земля. Поэтому она, планета, заботится о русских, да и русские любовно говорят "мать-сыра-земля", Родина моя. Отсюда, между прочим, следует одно полезное правило: русских, Россию - не следует обижать. Жизнь по отношению к "русскому духу" не просто щедра, но сверх-щедра, позволяя быть гостем и господином, несмотря на все "хижины хилые". Когда Некрасов, вопрошая "Кому на Руси жить хорошо?", показывает дорожного путника вместо трансцендентального есенинского странника, то получается так, что на Руси всем жить плохо. Но откуда же благодарение в русской поэзии "теснимых и гонимых"? Поэт спутал образы: на Руси всем жить хорошо. Отсюда и благодарение, бесконечное и благоговейное, за то, что "Было, было, да прошло", - и этого уже не отнять. Для русского духа даже время - не вор жизни, а ее хранитель. Прожитое - не нажитое, его не отымешь; не потому ли можно быть "беспечным и смешным, распущенным и не играть словами"? Жизнь, прожитая в гостях, сверх-щедра, неважно, беден или богат был стол, она щедра сама по себе и становится, как заметил Н.Бердяев, даром, дарением. Время дарит дары, одаряет и охраняет прожитое абсолютным образом. Время становится слугой "русского духа", оно отстает на шаг от своего господина и потому нуждается в благодарении и поощрении: "За все, за все тебя благодарю я: За тайные мучения страстей, За горечь слез, отраву поцелуя, За месть врагов и клевету друзей... Устрой лишь так, чтобы тебя отныне Недолго я еще благодарил" (Лермонтов), "Все встречаю, все приемлю, Рад и счастлив душу вынуть. Я пришел на эту землю, Чтоб скорей ее покинуть" (Есенин). Поторапливание жизни - не странно для странника. "Ехал я на тройке с бубенцами, А вдали мелькали огоньки. Мне б сейчас, соколики, за вами, Душу бы развеять от тоски" (Вертинский). Как гласит русская пословица, в гостях хорошо, а дома - лучше. Но дом-то не здесь, он же не географичен: "Душа нездешних нив жилица". Постоянная жизнь в гостях (как, собственно, и постоянная жизнь без гостей) оборачивается тоской, пропадает кураж. "И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, Как пир на празднике чужом"... "И скучно, и грустно, и некому руку подать" - (Лермонтов). Все хорошо, просто хочется домой: И вновь вернусь я в отчий дом, Чужою радостью утешусь, В зеленый вечер под окном На рукаве своем повешусь. Этот мотив манящей смерти в русской душе не может быть истолкован в терминах фрейдовского психоанализа: здесь заложен опыт соприкосновения с трансцендентной реальностью, которая для Фрейда попросту не существовала. Человек - гость на Земле. Это русское мироощущение прослеживается и в политике, и в экономике, и в технике, и в искусстве. Когда славянофилы заговорили о соборности, они как-то не заметили, что предки русских собирались вместе прежде всего по гостевым мотивам: не от нужды обороны или хозяйствования, а от свободы времяпровождения. Славянофилам в слове "соборность" слышалось слово "собор", они не слышали "собирание", в том числе собирание в гости. Между тем, собирание в гости у русских - это целая процедура, во время которой человек собирается с духом, меняется в лучшую сторону и готовит себя к тому, чтобы быть лучше, чем обычно. Собирание в гости уже задавало определенную дистанцию между людьми и приучало смотреть на себя со стороны. Фигура гостя ставила хозяина в положение, когда он вынужден делить всех присутствующих на "своих", домочадцев, и "чужих", приглашенных. Причем, к чужим - к гостям, хозяин должен относиться с большей заботой, чем к своим. Отсюда и рождается понятие "ближнего". Твой гость и есть твой "ближний". Хозяева не сочтут за грех гостям прислуживать. Не просто заботиться о ближнем или любить ближнего, но прислуживать ему. Слово "служение" по-гречески звучит как "терапиа". Процедура гостехождения и есть действительно соборная терапия, результатом лечения которой становится "соборность" как социально-психологическое состояние русских. Русский народ, соборность которого уже давно сформирована, даже в церковь ходит как в гости. Люди умываются, наряжаются и торжественно идут в гости - в дом Господа. Однако гость - это всего лишь земная, социально-адаптированная форма "странника", "чужака". Поэтому соборность среди "чужаков" не может не быть парадоксальной. Так люди, вместе оказавшиеся на необитаемом острове, будут держаться друг друга, но в минуты отдохновения каждый последует примеру Лермонтова: "Выхожу один я на дорогу..." На ту дорогу, которая не по земле ведет на Родину, даже если и на ней никто не ждет. | |||||||||||||
