Поговорим сегодня о самом кратком и самом "легком" пути спасения. Кому не хочется узнать о нем, ведь мы всегда ищем легких путей в жизни, где меньше всего препятствий. Поговорим же о добродетели, которая на этот путь ставит.

    Мы говорили с вами о муке, о тесте, сегодня поговорим о хлебе. Почему я так говорю? Господь, когда учил, говорил притчами. Ученики спросили Его, почему Он говорит притчами. Он ответил, что им дано знать тайны Царствия Божия, а всем прочим внешним не дано, потому что они, слыша, не слышат, видя, не видят и не разумеют (Мф. 13;11). А мы собрались рассматривать легкий путь спасения. Об этом не всем можно рассказывать, поэтому я заговорил притчами, чтобы не все было понятно. Или здесь нет внешних?

    Что означают мука, тесто и хлеб? Из муки и воды делается тесто, а из теста выпекается хлеб. Мука - это раскаяние, которое душу нашу истончает и как бы стирает в порошок. Когда мука смешивается с водой, то получается тесто; когда душа, истонченная раскаянием, смешивается с плачем, то является чрезвычайное покаяние. Получая от Бога огонь благодати, это "тесто" пропекается и является добродетель смирения, которая уже не возносится, подобно испеченному хлебу, необходимому для жизни. Раскаяние, плач и смирение имеют одну природу, хотя и разные свойства. Но мы не можем сказать по существу, что такое смирение, потому что как говорит преп. Иоанн Лествичник, "никакое слово не может изъяснить его качество". Это качество безымянное. Если кто не пробовал, то как ему объяснить вкус хлеба? или вкус меда? Также "кто думает одним сказанием своим просветить и научить не вкусивших сего самим делом, тот делает нечто подобное человеку, вознамерившемуся словами и примером дать понять сладость меда тем, которые никогда его не вкушали".[1] Поэтому, говоря о добродетели смирения, приходишь в затруднение, ибо нет слов для ее описания - "она превыше постижения".[2]

    Однажды к авве Зосиме пришел софист (философ, образованный человек). Софисты хорошо знали Священное Писание. Он задал ему вопрос несколько с иронией:

    - Скажи мне, как ты считаешь себя грешным? Разве ты не знаешь, что ты свят, что имеешь добродетели? Не видишь, как ты исполняешь заповеди? Как же ты, поступая так, считаешь себя грешным?

    Действительно, как человек, постоянно совершая добрые дела, живя по-христиански и, конечно же, видя это, может при этом чувствовать себя грешным и считать себя хуже всякой твари? Трудность состоит в том, что невозможно объяснить, как это происходит. Старец не находил ответа, только говорил, что не знает, что ему сказать, но считает себя грешным. Старец был прост, не учен, ему было трудно подобрать слова. Софист же настаивал на своем. Тогда старец, не находя, как ему объяснить, начал говорить ему со святой простотой:

    - Не смущай меня, я подлинно считаю себя таким.

    Видя, что старец недоумевает, как отвечать софисту, присутствовавший при этом разговоре авва Дорофей попробовал объяснить софисту на понятном ему языке:

    - Не то же ли самое бывает и в софистическом и врачебном искусстве? Когда кто хорошо обучится искусству, занимается им, то по мере упражнения в оном, врач или софист приобретает некоторый навык, а сказать не может и не может объяснить, как он стал опытен в деле. Предположим, кто-то будет с вами говорить о живописи, рассуждать, как надо рисовать, научитесь вы рисованию? Нет, нужно делать, рисовать, тогда приобретается навык. Сначала плохо получается, потом лучше, но вы всегда остаетесь недовольны, так? Есть чувство несовершенства, хотя если сравнить с тем, что было в начале, может быть, это небо и земля. Итак, приобретается навык. Но как он приобретается, можно сказать? От делания. Так и смирение. От исполнения заповедей бывает некоторая привычка к смирению. Привыкает смиряться. Исполняет заповеди, видит свое несовершенство и постоянно смиряется, это входит в привычку. Это один из путей достижения смирения.

    Когда авва Зосима услышал объяснение аввы Дорофея, он обрадовался, обнял его и сказал:

    - Ты постиг дело. Так и бывает, как ты сказал.

    Софист, услышав эти слова, остался доволен и согласен с ними.

    Итак, сия добродетель узнается опытно, по мере приобретения ее, но и по приобретении она бывает непостижима. Почему так? Потому что она божественна. Смирение есть свойство Христово, действие Христово. По этой причине невозможно объяснить его природу. Но как можно говорить о свойствах Божиих, не зная Его природы, так поэтому можно говорить и о свойствах или признаках смирения. Их описание поможет ступить на спасительный путь смирения всем желающим.

    Некто из старцев сказал: "Прежде всего, нам нужно смиренномудрие, чтобы быть готовым на каждое слово, которое слышим, сказать "прости", ибо смиренномудрием сокрушаются все стрелы врага и сопротивника".[3] Давайте исследуем это слово. Почему старец сказал, что, прежде всего, нужно смиренномудрие? Почему не сказал, что воздержание? Ведь апостол Павел говорит, что все подвижники воздерживаются от всего (1Кор. 9;25). Или почему не сказал, что первое - это страх Божий? От него же начало премудрости (Притч. 1;7). Или милостыня и вера, ибо сказано: "милостыней и верой очищаются грехи" и "без веры невозможно угодить Богу" (Евр. 11;6)? Итак, если без веры невозможно угодить Богу, если милостыней и верой очищаются грехи, если страхом Господним уклоняется всяк от зла, если начало премудрости страх Господень и если подвизающийся от всего должен воздерживаться, то как же старец говорит, что, прежде всего, нужно нам смиренномудрие? Старец хочет показать, что ни самый страх Божий, ни милостыня, ни вера, ни воздержание, ни какая-либо другая добродетель не может быть совершенна без смиренномудрия. То есть все вышеназванные добродетели без смирения ничего не значат и поэтому, прежде всего, нужно человеку смиренномудрие. "Как корабль нельзя построить без гвоздей, так и спастись нельзя без смиренномудрия".[4] Часто задают такой закономерный вопрос: "Если от одной страсти (гордости) пал ангел, то можно ли от одной добродетели (смирения) вернуться обратно?". Преп. Иоанн Лествичник отвечает, что возможно. Более того, ни одна добродетель не может быть без смирения спасительной. А смирение может без других добродетелей человека спасти. Преп. Иоанн Лествичник пишет, что многие "получили спасение без прорицания, осияния, знамения и чудес, но без смирения никто не внидет в небесный чертог. Если увидим или услышим, что кто-нибудь в продолжение немногих лет приобрел высочайшее бесстрастие, верь, что такой достиг сего не иным каким путем, но сим блаженным и кратким". Слышите, он назвал этот путь кратким, ибо "смирихся, и спасе мя Господь" (Пс. 114;5). Не постился я, говорит царь Давид, не бдел, не лежал на голой земле, но смирихся и спасе меня Господь. То есть, если человек приобретет смирение, тогда ему уже эти подвиги и не нужны, тогда уже больше делать нечего. Как сказал некто: "Покаяние восставляет согрешившего, плач стучится во врата, а смирение отверзает оные".[5] Смирение прямо вводит в Царство Небесное.

    Как ему научиться? Ведь я не знаю даже, что это? Кто мне объяснит, покажет и научит? Преп. Иоанн Лествичник, перефразируя речь Спасителя, говорит как бы от Его лица: "Научитесь не от ангела, не от человека,[6] но от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем". Вот уже и секрет раскрыт. От Него можно научиться смирению, то есть, если Господня благодать в человека вселяется, то Она его невидимо, незаметно научит смирению. Больше никто этому не научит. Видите, как все просто и легко! Но просто и легко в теории, а практика показывает, что это не так- то просто. Св. Григорий Нисский замечает со скорбью: "Никто да не почитает нетрудным и удобоприобретаемым преуспеяние смирения. Напротив того, какое дело труднее всякого какого бы то ни было добродетельного предначинания и для естества нашего нет другого такого же зла, как недуг, производимый гордостью. Страсть превозношения прирожденна почти всякому, кто принадлежит человеческому роду. Всякий, кто имеет человеческое естество, по сути своей горд". И авва Макарий высказал ту мысль, что даже у самых совершенных есть нечто гордостное, то есть даже самые святые не могут до конца жизни полностью избавиться от этого порока. Поэтому смирение трудно приобретаемо. Хотя сам путь этот легкий, но трудно на путь этот встать.

    Каким же способом облегчить вступление на этот путь? Есть ли какие-то правила, чтобы было легче достичь смирения? Хотя духовную жизнь нельзя полностью регламентировать, но все, что содействует смирению, нужно использовать. Преп. Иоанн Лествичник называет некоторые "жилы" смирения. Воспитанию смирения, по его мнению, помогает нестяжательность, уклонение от мира, утаение своей мудрости, простота речи, прошение милости, изгнание дерзости,[7] удаление многословия, благочиние в поведении внешнем, телесные труды. Главное же, что выделяет преп. Иоанн Лествичник - это послушание и правость сердца, которое не упрекает ни в чем по отношению к людям, себе, вещам. Очень содействует смирению отсечение воли. А самый легкий путь к смирению - самоукорение. Святые отцы усерднее всего упражнялись в самоукорении. У аввы Дорофея есть целое учение о том, чтобы укорять не других, а только самого себя. Он рассказывает случай:

    Однажды пришли к нему два брата, скорбевшие один на другого. Старший говорит о младшем:

    - Когда я говорю ему что-либо сделать, он скорбит, а я тоже скорблю, думаю, что если бы он имел ко мне доверие, любовь, то принимал бы мои слова с уверенностью.

    Младший отвечает:

    - Прости, авва. Он говорит мне вовсе не со страхом Божиим, но повелевает, как властелин. Я думаю, потому и не располагается к доверию сердце мое.

    Заметим - они друг друга укоряют.

    Другие двое также скорбели друг на друга и, поклонившись один другому, не успокоились, ибо в сердце не простили. Пришли к авве Дорофею. Один говорит:

    - Он не от сердца поклонился мне, и потому я не успокоился.

    Другой оправдывается:

    - Так как он не был приготовлен любовью ко мне, когда я у него просил прощения, то потому я и не успокоился.

    И авва Дорофей объясняет своему слушателю:

    - Видишь ли, господине, какое смешное суждение. Бог знает, как я ужасаюсь, что и сами изречения отцов наших мы потребляем сообразно с лукавой волей нашей для погибели душ наших. Каждому из них надлежало возложить вину на себя самого, и один должен был сказать: "Так как я не от сердца поклонился брату моему, то поэтому Бог не расположил его ко мне". Другой: "Так как я не был приуготовлен любовью к брату моему прежде, нежели он просил прощения, то посему-то Бог не расположил его ко мне". То же первые. Один должен был сказать: "Я говорю властительски, поэтому Бог не располагает брата ко мне". А другой должен был помышлять: "Брат мой со смирением и любовью приказывает мне, но я не послушен, не имею страха Божьего". По этой причине, что они друг друга не укоряли, но укоряли других и видели причину скорби в другом, они не имели успокоения и не получали пользы".

    Это прямо болезнь, что мы всегда требуем исполнения заповедей от других по отношению к нам: "Он должен меня любить", "Он должен был сделать так, а он не сделал". А от себя мы обычно не требуем исполнения заповедей по отношению к другим. А нужно все наоборот делать, самому идти навстречу первому, а не ждать этого от других. Не оправдываться никогда, даже если не виноват. А если виноват, тем более не оправдываться. Ведь ап. Петр ясно пишет, "ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, перетерпит скорби, страдания несправедливо, ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки. Но если дело добро и страдаете, тогда это угодно Богу" (1Петр 2;19). Отцы никогда не оправдывались, если их обвиняли относительно их нравственного состояния. Единственное, что они оспаривали, - это обвинение в еретичестве. Характерный в этом отношении случай про авву Агафона. Пришли к нему некоторые, услышав о великой его рассудительности, желая испытать, не рассердится ли он.

    - Мы слышали о тебе, Агафон, что ты блудник и гордец, - заявили они ему.

    Он отвечал:

    - Да, это правда.

    Они опять говорят:

    - Ты, Агафон, пустослов и клеветник.

    - Я, точно.

    - Ты, Агафон, еретик, - вновь досаждают они ему.

    - Нет, - возразил он, - я не еретик.

    Потом у него спросили, почему он с первыми обвинениями согласился, а с последним - нет. Он ответил:

    - Первые пороки я признаю за собой, ибо это признание полезно душе моей, а быть еретиком значит быть в учении не от Бога, а быть в этом учении я не хочу.

    Нельзя сказать, что первые проступки он не имел. На деле не имел, а в помыслах все равно имел, ибо страсти живут в каждом. Если человек подвизается против них, то, не делая уже грехов телесно, он в помыслах все равно постоянно видит действия этих страстей. И чем человек строже живет, тем больше он эти помыслы замечает и говорит, что он такой есть на самом деле. Ведь Агафон не уточняет степень блуда, пустословия, гордости, поэтому он на себя не клевещет, говоря, что он действительно все это имеет. Такое признание связано с видением приражающихся нечистых мыслей, которые рождают чувство собственной греховности. Только так можно объяснить, например, изречение св. Василия Великого, которого еще при жизни называли "богом во плоти", когда он признавался открыто: "Я жены не познал, но я не девственник".

    Что же касается второй части ответа, то смысл его может быть и такой: "Я не хочу иметь искаженное сознание о Боге, ибо это препятствует общению с Богом и научению от Него смирения, а значит лишает спасения". Существует глубокое убеждение среди исповедующих православное христианство, что вне этого сознания невозможно приобрести добродетели смирения. "Как невозможно пламени происходить от снега, - говорит преп. Иоанн Лествичник, - еще более невозможно быть смиренномудрию в иноверном или еретике. Исправление этого принадлежит одним православным, благочестивым и уже очищенным". Следовательно, учение о смирении всяких Францисков, разных Терез и прочих католических святых, а также сектантов, приверженцев восточных религий неверно. Настоящее смирение может образоваться только у православно живущих и то - только у благочестивых и уже очищенных.

    Как узнать, достиг ли человек смирения? Каковы признаки сего?

    Ну, скажем в общем, смирение не тщеславится, не гордится, не следует собственной своей воле, повинуясь истине; оно не завидует успеху ближнего, напротив, радуется сорадующемуся, плачет с плачущими, почитает не только высших, но и низших; не презирает никого, даже самого подлейшего, не осуждает не только словом, но и мыслью; не ссорится, а если услышит выговор, не обижается и не ропщет ни на кого; ненавидит самолюбие, честь, не домогается первенства, не настаивает на своем слове и т.д. Если смиренный будет заушен (по затылку получит), то не выйдет из терпения, потому что он ученик Претерпевшего за нас крест. Как говорит св. Исаак Сирин: "Кто истинно смиренномудр, тот, будучи обижен, не возмущается, не говорит ничего в свою защиту о том, в чем он обижен, но принимает клеветы как истину, не старается уверять людей, что он оклеветан, и просит прощения. Иные добровольно накликали на себя название блудных, не будучи таковыми. Другие терпели наименование прелюбодеев, будучи далекими от этого. Иные, чтобы не прославляли их за превосходные правила жизни, соблюдаемые ими в тайне, представлялись в образе юродивых, быв растворены божественной солью и непоколебимы в своей тишине, так что на высоте совершенства своего святых ангелов имели провозвестниками своих доблестей. Ты думаешь о себе, что есть в тебе смирение, но другие сами себя обвиняли, а ты, другими обвиняемый, не переносишь всего и провозглашаешь себя смиренномудрым. Если хочешь знать смиренномудрие, то испытай себя в сказанном, не приходишь ли в смятение, когда тебя обижают". Здесь говорится о том, что некоторые, чтобы не видели их смирения, даже представлялись в образе юродивых. Приведем такой случай.

    Однажды к авве Симону, одному из великих египетских отцов, должен был прийти кто-то из начальства. Братья предупреждают: "Авва, приготовься", то есть приберись в келье, оденься и так далее. Он говорит: "Ладно, приготовлюсь". Надев на себя платье, сшитое из многих разноцветных лоскутков, взяв в руки хлеб с сыром, авва сел у двери и ел.[8] Пришел начальник со свитой, посмотрели на старца с презрением и сказали: "Это-то отшельник, о котором мы слышали?" и тотчас удалились. Так он скрыл свою добродетель.

    Один премудрый старец духовно увещевал гордящегося брата, говоря ему:

    - Ты гордый, смиряйся.

    Тот ему говорит:

    - Прости мне, отче, я не гордый.

    Мудрый старец возразил:

    - Чем же яснее ты можешь доказать, сын мой, что ты горд, как не тем, что говоришь - "я не горд".

    Другой старец, поучая своего ученика, примерно ту же мысль высказывал, правда, несколько шутливо: "Если монах говорит, что у него есть смирение, у него его нет. Если он говорит, у меня нет смирения, оно у него есть. Вот у меня, например, нет никакого смирения".

    Очевидно, смирение никогда не считает себя смиренным в отличие от смиренничания, которое только кажется смиренным, не будучи таковым на самом деле. Ибо одно дело совершать смиренные поступки и казаться смиренным, и совсем другое дело - быть смиренным на самом деле, в сердце. Как правило, "ложное смирение видит себя смиренным, хвалится своим состоянием",9 доказывает другим о наличии смирения разными способами. Поэтому св. отцы заповедуют не злоупотреблять смиреннословием и смиренноделанием.

    "Смиренномудрый, - говорит св. Иоанн Пророк, - не должен выказывать свое смирение смиреннословием. Довольно для него говорить "прости меня и помолись о мне". Не должно также самому вызываться на исполнение низких дел, потому что это ведет к тщеславию, препятствует преуспеянию. Но когда повелят что, не противоречат, а исполняют послушание, и это приводит к преуспеянию". Преп. Иоанн Лествичник наставляет: "Находясь между братией твоей, наблюдай за собой, чтобы тебе никак не выказаться в чем-либо праведнее их. В противном случае сделаешь двойное зло: братьев уязвишь своим лицемерством, притворством, в себе же непременно произведешь высокомудрие. Будь праведен в душе, никак не выказывая этого телесно, ни видом, ни словом, ни намеком". Когда человека не хвалят, а ему этого хочется, он начинает на это намекать, а потом и прямо говорить, что он смиренный, а этого не видят. По этому поводу св. Игнатий Брянчанинов вспоминает, как некоторый инок рассказывал, что он в новоначалии своем старался упражняться в смиреннословии, полагая в нем, по неведению своему, что-то особенно важное. Однажды он смиреннословил: "Я - грешный, братия! Простите меня, пожалуйста!" - и слышавшие вместо того, чтобы признать это ложью и тем ублажить его, согласились с ним. Тогда он огорчился и пришел в негодование. "Перед людьми, - заключает св. Игнатий Брянчанинов, - должно вести себя осторожно, благоговейно, но просто, молчанием отвечая на похвалы, ими же на порицания, кроме тех случаев, когда прошения о прощении при нужде умеренного объяснения могут успокоить, примирить к нам порицающего". Если это поможет успокоить, наладить отношения, тогда можно, и то умеренно, "выяснить отношения". Если этого не требуется, лучше промолчать, ничего не отвечать. Люди, преуспевшие в христианской жизни, имеют особенную свободу, простоту сердца, которую не могут не обнаруживать в обращении с ближними. Они не нравятся миру, он признает их гордыми. Св. Игнатий Брянчанинов спрашивает: "Неужели же употребление смиренных слов душевредно? Кажется, оно очень приличествует монаху, очень пользует мирских людей, которые приходят в умиление, слыша смиреннословие монаха. Если делать с такой целью, то от этого никакой пользы не будет, потому что от зла не может быть добра. Человекоугодие не может быть причиной назидания. Они могут понравиться миру, потому что они всегда нравились миру. Они могут вызвать похвалу мира, потому что они всегда ее вызывали. Могут привлечь любовь, доверенность мира. Мир любит свое. Им восхваляются те, в которых он слышит свой дух". То есть, если человек угождает Богу, его никогда не будут хвалить, мир его будет порицать, укорять, не любить.

    Обычно людей судят по наружности. И о смиренности тоже. В миру любят людей "смиренных" - тех, которые постоянно кланяются, говорят "простите", имеют смиренный вид, услуживают. Но кто по-настоящему имеет смирение, тот этого не делает никогда. Есть у Игнатия Брянчанинова рассказ про старца, весьма преуспевшего в духовной жизни, который приехал однажды в монастырь с новоначальным учеником своим. Некоторые благочестивые миряне желали увидеть старца. Он им не понравился, а понравился им ученик, который, входя в богатые знатные дома, поражался земным величием и всем раздавал низкие поклоны. "Какой он смиренный!" - говорили миряне с особенным удовольствием. "Старец провел жизнь свою в плаче о греховности своей, - пишет св. Игнатий Брянчанинов, - он признавал величайшим счастьем человека открытие в себе греховности и с искренней любовью и состраданием к бедному человечеству, равно бедному и в палатах, и в хижинах, с простотою сердца, с необыкновенной проницательностью, доставляемой такою чистотой ума, желал поделиться духовными сокровищами с ближними, вопрошавшими его о спасении, и этим возбудил к себе неудовольствие". Когда человек смиренный, он ведет себя с людьми просто и никогда не покажет, что он смиренный. Помните, Господь говорил, что добродетели нужно делать втайне. Это относится и к смирению. Его нужно скрывать, не показывать ни словами, ни видом. Но когда оно станет свойством человека, оно не будет выказываться, но все равно его будет видно. Мирской человек этого не может различить, он видит только внешнее смирение. Когда Иисус Христос стоял перед Пилатом, тот Его молчание Пилат принял за гордость, хотя перед ним стояло само смирение. Св. Игнатия Брянчанинова тоже считали гордым и находящимся в прелести, поскольку он жил сам по себе, почти не имея руководства. Но "высокая душа, душа с надеждой небесной, с презрением к тленным благам мира не способна к мелкой человекоугодливости и низкопоклонности. Ошибочно ты называешь эту душу гордой, потому что она не удовлетворяет требованиям страстей твоих", - писал он как бы в свое оправдание.

    У Антона Павловича Чехова есть рассказ об экзекуторе Червякове, который сидел как-то раз в театре и смотрел спектакль, пребывая на верху блаженства. Но вдруг лицо его поморщилось, глаза подкатились, дыхание остановилось. Он отвел глаза от бинокля, наклонился и... чихнул. Чихать никому нигде не возбраняется. Червяков утерся платочком и огляделся вокруг себя - не обеспокоил ли он кого своим чиханием. И тут он увидел, что старичок впереди него старательно вытирает свою лысину и шею и бормочет что-то. В старичке Червяков узнал статского советника Брюзжалова, служащего по ведомству путей сообщения. "Я его обрызгал, - подумал Червяков, - не мой начальник, чужой, но все же неловко. Извиниться надо. Извините, ваше-ство, я вас обрызгал, я нечаянно" - "Ничего, ничего" - "Извините, ради Бога, я ведь не хотел" - "Ах, сидите, пожалуйста, дайте слушать". Червяков сконфузился, стал глядеть на сцену. Глядел, но блаженства больше не чувствовал. Его начало мучить беспокойство. В антракте он подошел к Брюзжалову, походил возле него и, поборов неловкость, пробормотал: "Я вас обрызгал, ваше-ство, простите, я ведь не то чтобы...". "Ах, полноте, я уже забыл, а вы все о том же", - сказал генерал и нетерпеливо шевельнул нижней губой. "Забыл, забыл, а у самого ехидство в глазах, - подумал Червяков, подозрительно поглядывая на генерала, - и говорить не хочет. Надо ему объяснить, что я вовсе не желал. Это закон природы. А то подумает, что я плюнуть хотел. Теперь не подумает, так после подумает". Придя домой, Червяков сказал жене о своем невежестве. Жена, как ему показалось, слишком легкомысленно отнеслась к происшедшему. Она только испугалась, а потом, как узнала, что генерал чужой, успокоилась. "А все-таки ты сходи, извинись, - сказала она. - Подумает, что ты себя в публике держать не умеешь" - "То-то ведь и есть - я извинялся, но он как-то странно, ни одного слова путного не сказал, да и некогда было разговаривать". На другой день Червяков натянул мундир, постригся и пошел к Брюзжалову объяснить. Войдя в приемную генерала, он увидел там много просителей, а между ними самого генерала, который уже начал прием. Дошел до Червякова. "Вчера в "Аркадии" не припомните, ваше-ство, я чихнул и нечаянно обрызгал" - "Какие пустяки, Бог знает что! Вам что угодно?" - обратился он к следующему. "Говорить не хочет! - подумал Червяков, бледнея. - Сердится, значит. Нет, я ему объясню". Когда генерал кончил беседу с последним просителем и направился во внутренние апартаменты, Червяков шагнул к нему и забормотал: "Ваше-ство, если осмелюсь побеспокоить ваше-ство, то имею чувство раскаяния, ненарочно, сами изволите знать". Генерал состроил плаксивое лицо, махнул рукой: "Да полно, да вы просто смеетесь, милостивый государь" и скрылся за дверью. "Какие уж тут насмешки, - подумал Червяков, - генерал, а не может понять. Когда так, не стану больше извиняться перед этим фанфароном. Напишу ему письмо, а ходить к нему не стану, ей-Богу, не стану". Так думал Червяков, идя домой. Письма генералу он не написал, думал-думал, не выдумал. Пришлось на другой день идти самому объяснять. "Я вчера приходил беспокоить ваше-ство, - забормотал он, когда генерал поднял на него вопрошающие глаза, - не для того, чтобы смеяться, как вы изволили сказать. Я извинялся за то, что, чихая, брызнул-с. А смеяться я не думал, смею ли я смеяться. Ежели мы будем смеяться, так никакого и уважения к персонам не будет". "Пошел вон", - гаркнул вдруг посиневший, затрясшийся генерал. "Что-с?" - шепотом спросил Червяков, белея от ужаса. "Пошел вон", - повторил генерал, затопав ногами. В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя и не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся. Придя домой и не снимая мундира, он лег на диван и помер.

    Смирение это или не смирение? Он ведь постоянно говорит "простите, простите", прощения просил... Нет. Это тщеславное человекоугодие. "Ты познаешь тщеславного по особенной способности его к лести, к услужливости, ко лжи, ко всему подлому и низкому", - говорит св. Игнатий Брянчанинов, как бы комментируя этот рассказ Чехова. Другим доказательством отсутствия смирения у экзекутора является отсутствие мира и спокойствия, ибо смирение приносит мир в душу и, как говорил некто, что даже если небо соединится с землей, смиренный не смутится. Вот что такое смирение.

    Св. Симеон Новый Богослов пишет: "иное есть говорить смиренные слова, иное - иметь смиренное мудрование, иное опять есть смирение, а иное - цвет смирения, иное - плод его, иное есть красота плода его, а иное - сладость его, а иное - действие, бывающее от плода сего". То есть смирение бывает разное и имеет как бы свои степени. Степень смирения определяет степень совершенства, как это показал Господь в откровениях великим угодникам, пытавшимся определить меру своего преуспеяния.

    Однажды преподобный Антоний Великий молился в келье, желая узнать меру своего совершенства, и был ему глас: "Антоний, ты еще не пришел в меру кожевника, живущего в Александрии". Услышав это, старец встал рано утром, взял посох и пошел в Александрию. Когда он пришел к указанному мужу, тот крайне удивился, увидев у себя Антония. Антоний говорит ему:

    - Поведай мне твои дела, потому что из-за тебя пришел я сюда.

    Кожевник отвечал:

    - Не знаю за собой, когда я сделал что-либо доброе. По этой причине вставал я рано с постели, прежде чем выйду на работу, сам себе говорю: "Все жители этого города от большого до малого войдут в Царство Божие за свои добродетели. Я один пойду в вечную муку за мои грехи". Эти же слова повторяю в своем сердце, прежде чем лягу спать.

    Услышав это, блаженный Антоний отвечал:

    - Поистине, сын мой, ты, как искусный ювелир, сидя спокойно в своем доме, стяжал Царство Божие. А я, хотя всю жизнь провожу в пустыне, но не стяжал духовного разума и не достиг в ту меру сознания, которую ты выражаешь своими словами.

    Видите, как, встав на путь смирения, этот мирянин, занимаясь обычным делом, быстро достиг большего совершенства, нежели проводивший всю жизнь в подвижничестве преп. Антоний.10

    То же самое услышал и другой житель пустыни, преп. Макарий Великий. Он, как ему было сказано, тоже не достиг той степени совершенства, какой достигли некие две замужние женщины. Он так же, как и Антоний, пошел к ним и спросил, как они живут. Женщины ответили, что они хотели уйти в монахини, но мужья их не отпустили, и тогда они пошли путем смирения. И тоже, как видно, достигли высокой степени преуспеяния. Но, естественно, сами они этого в себе не замечали, потому что смирение подобно страсти сребролюбия. Как сребролюбивый деньги копит, копит, но ему постоянно их мало и он считает себя бедным, так и смиренный добродетели копит, копит, а ему все мало и не видит от этого никакого прибытка, никакого богатства. Он считает, что у него ничего нет. Это тоже признак смирения души человеческой. Такая душа не только сама обогащается, но и других пользует своим богатством. Она, подобно полному пшеничному колосу, пригнувшемуся к земле от тяжести своих плодов и как бы желающему, чтобы его не заметили, однако же, всех привлекает к себе и пользует своим богатством, в отличие от того, кто, не имея плодов, торчит среди поля, как бы показывая себя, но не привлекает к себе никого и не пользует.

    Сравним мытаря и фарисея. За что фарисей воздает хвалу Богу? За свое самодовольное состояние - за то, что он не такой, как все. Это явно прикрытая форма хвастовства. Куда он вышел? На середину храма. Грудь, наверное, колесом. Лицом к небу обратился. Встал впереди. Зачем? Чтобы все видели и брали с него пример, учились. Он ведь должен показывать, как надо молиться, тем, кто этого делать не может. Все же для пользы людей. Так оправдывает себя тщеславие. Как мытарь зашел? Он даже в храм не прошел, встал у входа. Поза у него, наверное, была согбенная, очи не может поднять не то, что на Бога, но и на фарисея: тот добродетельный, а он - нет. Мытарь знает, что у него одни грехи. Он лишь одно произносит: "Боже, милостив буди мне, грешному". А фарисей многое перечисляет. Он действительно много доброго делал, но единственное, чего не имел, - это смирения, и из-за этого все его дела были Богу неугодны. А мытарь ничего не имел, кроме смирения, и за это спасся. На самом деле для Бога надо только то, чтобы человек почитал себя за ничто, ибо "как в начале Бог сотворил небо и землю из ничего, так той же Бог и ныне делает все из ничего. Кто мнит себе ничтоже из того нечто, яко всемогущий соделает".11 Ведь Бог-Творец из ничего. Здесь ключ. Когда человек, наконец, дойдет до осознания того, что признает, что он ничего не значит перед Богом и перестанет надеяться на свои добрые дела, тогда Господь начнет творить из него нечто значительное. Очевидно, кто приобрел такое самосознание, тот уже стал на спасительный путь, по которому Его поведет Господь, держа за протянутую к Нему руку смиренного произволения.

примечания:

1. Преп. Иоанн Лествичник. Лествица.
2. Св. Игнатий Брянчанинов. Т. 1. О смирении.
3. Авва Дорофей. Поучение о смиренномудрии.
4. Преп. Иоанн Лествичник. Лествица.
5. Преп. Иоанн Лествичник. Лествица.
6. Не из книги, не в университете и т.п.
7. Имеются в виду грубые, резкие слова, обращение на ты, по имени, бесстыдный взгляд, крик, толкание и т.п.
8. Для отшельника сыр есть то же, что для монаха мясо есть.
9. Св. Игнатий Брянчанинов. "О истинном и ложном смиренномудрии".
10. Есть, правда, иное объяснение этого случая. Здесь не сравнение одного с другим, а научение Антония, как основателя монашества, тому иноческому деланию, которого он еще не знал, но которое нужно было ввести в обиход монашеской жизни (св. Силуан Афонский).
11. Тихон Задонский.

Коржевский В. Н.