Смерть явилась К.Н. Леонтьеву в скотском образе "среднего человека". В.В. Розанов писал о Леонтьеве: "Он ушел в монастырь от смерти, видя, что в данную эпоху европейского и нашего развития всюду торжествует смерть, разложение, какой-то отвратительный гнилостный процесс человека, умирающего "в пневмонии" (его любимый пример), и задыхающегося в мокроте, которую неодолимо и неудержимо выделяют его легкие". Золотая середина уже невозможна, а возможна серая середина: космополитический сюртучок и интернациональный пиджачок. Личность должна выламываться и проламываться через все барьеры и заграждения, но в этой серой середине личность затухает и царит бесцветная гомогенная масса. В начале 30-х годов ХХ века тема усредненного человека пронзительно зазвучит у Хосе Ортега-и-Гассета. Он напишет, как масса сминает все лучшее, непохожее, недюжинное и личностное. Марксизм и фашизм исторически невыразительны, ибо они - творение заурядностей. Средний человек гордится государством, безликим, как и он сам, и знает, что именно оно гарантирует ему жизнь, удушив всякую социальную самодеятельность. Козье племя, быдло харьковских рабочих окраин так ужаснули Эдуарда Лимонова в детстве и юности, что он решил податься "в жиды, в пидорасы, в поэты, лишь бы не нравиться вам" (М.Немиров). Однообразие лиц, учреждений, мод, архитектуры городов, культурно-поведенческих стереотипов в конце ХХ века стали настолько привычными, что способны вызвать лишь добрую улыбку Д.А. Пригова, написавшего смешную статью "Визит русского гения в Японию", где этот визит становится идентичен визиту в любой другой мегаполис.

     Видится, что К.Н. Леонтьев презирал все, что не оттопыривается, никогда не садился посередине, когда его спрашивали "Как дела?", никогда не отвечал: "Да так, средне", в школе плакал, когда просили определить среднее арифметическое, среды, как дня недели, для него не существовало - он называл его "второй вторник". Он даже песню придумал "Моя смерть стоит посередине", да потом ее позабыл: слишком уж она показалась отвратительной. Что может противостоять срединности? Леонтьев это, противостоящее смерти и середине, определил как "византизм".

     В то время отзываться с похвалой о византизме - это была настоящая дерзость. Еще Чаадаев заклеймил византизм, как "дух рабства", а Герцен писал, что "византизм - это старость, усталость, безропотная покорность агонии", врагом его было "византизированно-немецкое самодержавие". Для либеральной публицистики XIX века и "Византия", и "византизм" - все это были бранные слова, синонимы азиатчины, косности, застоя, тупости, рабской покорности, азиатского коварства и лицемерия. Да и Владимир Соловьев, признаться, отказывался видеть в Византии хоть какие-то следы высшего духа. Леонтьев же свято верил в то, что Православие, греко-византийцами развитое, помимо сферы личной веры, имеет для России и культурно-государственное значение - просветительное, обособляющее и утверждающее. Отчего, однако, появляется этот византизм, а не пресловутый тезис о "православии, самодержавии и народности"? В данный термин Леонтьев вкладывал все свое неприятие "розового", "сочиненного" христианства у Достоевского, достойного, как считал Константин Николаевич, Беранже и Жорж Занд. Антитезу ему он видел в современном ему монашеском быте и укладе; переполнявший Леонтьева сильнейший страх ( "христианству мы должны помогать из трансцендентного эгоизма по страху загробного суда") делал его веру какой-то католической пессимистической верой, отвергающей все земное как скверное, лживое и недолговечное. Страх, переполнявший Леонтьева, был одновременно страхом радости, и он решительно "не понимал, что можно радоваться о Господе" (прот. Г. Флоровский). Что же касается монашеского быта, то В.В. Розанов, оправдывая "Братьев Карамазовых" от нападок Леонтьева, проницательно написал, что, может, монашеству XIX века эта книга не соответствует, зато соответствует монашеству IV-IX веков.

     Византизм, по Леонтьеву, ведет к "цветущей сложности". Он считал, что любой культурно-исторический организм проходит три стадии:

а) первичной простоты, первоначального младенческого состояния несформированности внутренней структуры и нерасчлененной целостности;
б) цветущей сложности;
в) вторичного смесительного упрощения, стадии предсмертного существования, когда выравниваются индивидуальные и социально-политические различия и сглаживаются все крайности, распадаются структурные связи и происходит смесительное уравнивание людей; за этой стадией следуют уже распад и гибель.

     Когда Константин Николаевич смотрел на Запад, где в XIX веке на повестке дня стоял лозунг равенства всех и вся - лиц, наций, сословий, полов - то в этом он усматривал признаки кризиса, болезненного упрощения, впадения в однообразие. Он всей душой стремился удержать Россию от усреднения, от эгалитарно-либерального упрощения. Идеал "цветущей сложности" мыслился как противоположный идиотски-упрощенным либеральным представлениям о линейном прогрессе, обеспеченном всесилием человеческого разума.

     За образом "цветущей сложности" видится Древо Жизни, ветки которого гнутся от плодов и цветов, гобзование щедрот, многоплодие и пестрое многообразие культурных, политических, национальных и социальных форм. Однако, недаром В.В. Розанов писал о "языческой чувственности" К.Н. Леонтьева: мир являет свою сложность и свое многоцветие взгляду естествоиспытателя и врача, светлый лик природности заслоняет собой "темный лик" церковности; если уж кто приходит к церковности, то, по Леонтьеву, должен отворачиваться от цветущего и светлого природного лика. Про языческую чувственность - это, конечно, сильно сказано; тут другое: медицинский натурализм или романтический натурализм с бесстрастием естественных наук; перенесение свойств природных объектов на общество; не ожидание грядущего преображения мира, а завороженность витальностью natura naturans. Здесь уже ничто не зависит от воли и характера людей: не соработничество с Богом и даже не взаимодействие с природой, а некий "естественный ход истории". В письме Розанову Леонтьев говорит про расхождение мерила эстетического и христианского; он боится, что христианская проповедь должна уменьшить жизненное разнообразие, что и христианская проповедь, и европейский прогресс одинаково ведут к потускнению, к блеклости, к прекращению "истории жизни".

     Вокруг возникает, булькает, искрится постмодернистская пестрота и сложность. Но на самом ли деле цветет вся эта сложность или же это мелькание калейдоскопических картинок перед глазами?

     Христос выше сложности и простоты, цветения и умирания. Но без него нет ни цветущей сложности, ни простоты. Нет и бессмертия.

Владимир Богомяков