|
Зима. В пути. Еду с друзьями в машине. Мороз. Поземка со змеиным шипеньем ползет по дороге. Ноги затекли и шея тоже. В голове как будто самовар кипит: то какие-то звоны, а то и вовсе как будто молотом по наковальне бьют. Попросила, водителя остановить машину, чтобы немного размяться. Всю ночь едем. Выбрались из машины. Начинался рассвет. На востоке румяниться начало небо. Морозец ядреный и колючий. Ноги не хотят идти. Стоять больно. Но Это кровь по жилам с трудом двигается от долгого сидения. Вот и надо размяться, передохнуть. А восток меж тем загорелся такой румяной зорюшкой, что снег будто кровавым стал. И вдруг в сердце моем боль появилась, и озноб начал трясти. На душе так тревожно стало. Вспомнить что-то давнее хочу – и не могу.
И вдруг меня словно пронзило – и вспомнила я. Детство свое вспомнила. Вот такую же кровавую зорюшку, только вечернюю. И зиму холодную с буранами и с трескучими морозами, зиму в сороковых годах. Шла Великая война с фашистами. Так же на западе загорался вечерний закат. Небо на западе как будто кровью залито, а снег точно был залит кровью волков. И все перед моими глазами так ясно встало и вспомнилось…
Волки в ту зиму стаями по улицам деревни ночью и в вечернюю пору ходили, не боясь ничего. Их война со своих родных мест вспугнула, и у нас, в Сибири, их развелось столько, что днем поодиночке на лошади в лес было страшно ездить за дровами или за сеном. Всегда несколько пар, и извозчиков до десятка человек. А то волки, в одиночку если поедешь, загрызут.
Покоя от волков совсем не стало. Они загрызли в деревне многих собак. И в овчарню колхозную в одно отделение через окно пролезли и там тридцать две овцы задрали. И чуть сторожа не загрызли, только он с горящей головней от них отбился и в сторожку скрыться успел. Вот тогда сельчане объявили волкам войну. А мы, дети, любопытные, хоть и страшно было до жути, но в загонщики пошли все, кому позволили родители.
Меня мама не хотела отпускать, но я ее упросила. Пообещала, что в загонщики не пойду. С кем-нибудь из взрослых в скрадке буду. И тогда мама на меня махнула рукой. Сказала: «Вот прицепилась мора, не отобьешься. Иди уже, только в скрадке будь. А то получишь нещадно потом, не будь ослухом. Да обуй ноги потеплее и шалку пуховую на голову одень, а то мороз нынче уж больно злой – видишь, какая поземка тянет? То и смотри – буря снова завоет. Ты там осторожно. Если замерзнешь, домой беги».
От радости я даже подпрыгнула. И действительно стала тепло одеваться, боясь, как бы мама не раздумала. Мама проверила, тепло ли я оделась. Потом перекрестила меня и сказала: «С Богом, охотник». И, смеясь, тихонько толкнула меня.
На улице я к охотникам пристроилась и следом за ними пошла. На меня никто не обращал внимание. Все шли молча, уже каждый знал свое место. Руководил облавой старый опытный охотник, ему много было годов. Не знаю сколько. Он шел в тулупе с ружьем под мышкой. Мальчишки, девчата-охотницы и взрослые женщины – у кого ружья, у кого жжужалки, трещетки, колотушки, бубны, рожки пастушьи и свистульки, а у кого из тростника свирели – все это бережно держали в руках и молча шли на волчью охоту. Войну объявили волкам. Как-то жутко мне стало. Хотела вернуться домой, но насмешек сильнее страха боялась. И старательно шла, чтобы не отстать. Поди ж, волки не загрызут. Вон сколько народу. И все серьезные, и молча идут.
Дед Панфил – серьезный старый охотник, на его счету много волков. Ему в районе за каждую шкуру волка премию – муку-крупчатку – дают. А его жена, бабушка Агрипина, печет блины и нас, детвору, угощает. Говорит: «Кто вас такими вкусными блинами покормит, ведь ваши батьки все на войне. Вот и отведайте».
Она – бабушка Агриппина – высокая, худая, как жердинка. И лицо все в морщинах, а глаза большие, синие-синие, веселые. Всегда смеются. И руки худые, все в синих жилах. Она никогда без работы не сидит. То что-нибудь вяжет, то прядет, то на кроснах что-то ткет, то кружево на коклюшках вяжет, потом воротнички нам, детям, дарит. У них с дедом, говорят, никогда своих детей не было, она нас всех голубятами зовет. А то воробышками обзывает. Скажет: «Заходите в хоромину нашу, воробышки, блинами да молочком буду сейчас вас угощать. Поди ж, мамки вас такими вкусными блинами не кормят. Да где им взять такой муки, да и некогда им бедным с блинами возиться. Работы у них выше головы. А мне что старой делать? Только что и есть – блины печь. Мне нравится вас угощать. Своих деток мне Бог не дал, так зато вы все – мои. Вон, все разные, да какие пригожие, сердешные вы воробышки мои».
Да и кончиком платка головного слезы с глаз и утрет. Дивная была та бабушка Агриппина. Всегда такая светлая, чисто одетая. Всегда чисто, уютно, тепло было у нее в хороминке (или хоромине) – так она свой дом называла. Там было много чудесных вещей. И все всегда на своем месте. Но почему-то взрослых бабушка Агриппина не любила. Она о них говорила: "От этих баб откреститься нельзя. Не люблю баб, от них одни трепла. А от деток – костерок тепла да добра получаю». Я не понимала бабушку Агриппину, но любила ее. Да ее вся детва любила и ее дедушку. Дедушка молчун больше, он бабушку все слушал, да поддакивал ей, говоря: «Ты, Агапушка, в самую суть смотришь, все правильно судишь». Я никогда не видела, чтобы они спорили или ругались. Они всегда мирно жили. Без споров, все в согласии.
И вот мы приближаемся к месту охоты. Дедушка остановился и стал распределять, кому что нужно делать, и где быть, и куда шагать. А меня взял с собой. Говорит: «Ну, малявка, будешь со мной, а то еще куда попадешь, потом мамка твоя мне за тебя голову открутит. Чуешь, малявка, со мной и никуда от меня. Поняла, ай нет?» «Поняла, поняла, дедуля». И мы пошли с ним в его скрадок. Дедушка прикутал меня своим тулупом, сказал: «Так, детка, тебе будет теплее, а то, вишь, мороз крепчает на ночь. Скоро разбойники-волки придут. Загонщики резвые вспугнут с лежбища. Вон уже на западе зорюшка зарумянилась. В деревню стая на охоту пойдет. Понравилось по стайкам шастать. Он волк умный, знает, что мужики воюют, вот и обнаглели. Развелось их тьма. Отстрел-то некому вести. Все охотники на войне. А у волчиц до 7-10 щенков. Уж очень нынче они плодовиты. Ишь, сколько скотины режут! Беда, да и только. Но я их, детка, люблю. Он, волк, зверь умный. Жалко их убивать, а что делать. Обязали меня, хоть скоро мне девяносто стукнет. А куда мне деться, обязали, хочь – не хочь. Не смотрят сейчас, что я старик».
Я слушала его молча. А потом сказала: «Деда, а деда, да какой же ты старик, ты добрый и хоть куда. Я же видела, как ты на Гаврюшиной свадьбе отплясывал. Деда, а почему Гаврюша со своей Анфисушкой ушли сразу после свадьбы на войну?» «Да от того, детка, они и поженились, что их обоих брали на войну, что, может, более не будут живы, Бог ведает, что дальше будет, а они так решили, хоть немножко, но вместе побыть». Тогда я ничего не поняла из нашего с дедом разговора, но ему поддакивала, как будто что-то понимала.
На западе вечерняя зорюшка небеса зарумянила. Все краснее и краснее небеса становились. И мороз крепчал. Под тулупом деда мне не было холодно. Но дед заставил меня притоптывать ногами, чтобы я не мерзла. Я обратила внимание на снег, он был почти что красный. «Деда, а деда, посмотри на снег, он не белый». «Это, детка, зорюшка его подкрасила», – ответил мне дед. «Морозец будет знатный. Вот что это значит, да и сейчас мороз мне дыхалку перехватывает. Ты еще не примерзла к снегу? Смотри, не ознобись».
И вдруг дед рукой мне на плечо нажал и молвил тихо: «Вишь, окаянные, кажись, идут». И стал метиться. У меня сердце, кажется, в горле биться стало. И дед выстрелил. И что тут началось! Такой шум-гвалт! У меня от страха волосы дыбом. Я уцепилась деду за ногу. А дед, не обращая на меня внимания, перезарядил ружье и опять стрельнул. И проговорил: «Вот вам, окаянные, как скотинку и собак резать». А гвалт не прекращался. Я крепко зажмурила глаза и, уцепившись за дедову ногу, боялась, чтобы деда не побежал, потому что мои ноги как будто примерзли к снегу.
Меня бил озноб. Я такого страшного гвалта отродясь не слышала. Я даже не поняла, что этот гвалт загонщики и охотники с ружьями устроили. Я смотрела, а серые тени, мелькавшие по красному снегу, подпрыгивая, падали молча. Я даже и не понимала, что это были волки.
Наконец, дед сказал, тряся меня за плечи: «Все детка. Кажется, ни одного зверя не выпустили. Моя наука пошла впрок. Ну что, пойдем смотреть, что натворили. Ай, да ты что плачешь? Волков что ли жалко?» «Жалко, деда, жалко. Хоть они и волки, но мне их жалко. Они мне худого не делали. Да я их живыми и не видала, только у тебя, деда, мертвых видела. И то только шкуры одни. Это было не страшно. А теперь, деда, мне страшно. Я не хочу смотреть». «Но, детка, придется. Я не могу тебя одну оставлять. Пойдем. Вон, видишь, все туда идут, и нам туда нужно».
Вечерней румяной зарей подкрашены небеса и снег на земле, и стая убитых волков в крови, на окрашенном кровью снегу лежала. И люди толпились над убитыми волками. Молча стояли, их как будто немотой поразило.
Кто-то тяжело вздохнул, как будто со стоном, кто- то сказал: «Нужно в деревню пойти за подводой, а то застынут. Шкуры не сдерешь потом, что теперь стоять да мерзнуть. Вон, какой мороз. А то ознобимся. Айда, детвора, по домам, а то портянки к ногам примерзнут». Кто-то подтолкнул меня. «Ну что, охотник с наперсток. Ты чего плачешь? Вишь, слезы на щеках намерзли, как бусинки. Что, волков жалко? Жалко, очень жалко. А что же нам делать? Они так всю скотину порезали бы. Ведь не одна стая, их много развелось».
За шкуры волков муки несколько мешков дали. Муку в школу отдали, и нас кормили обедами в школе. Еще несколько раз на волков делали облаву. Но я больше не ходила. И у мамы не просилась ни на какую охоту. Если говорили про охоту, я не могла спокойно слушать. Меня била дрожь.
Нина Кондратьевна Бибеева,
г. Тюмень
|
