№9 2018 г.         

Музыка Света (Опыт паломнических заметок)

Так вышло, что на Пасху в этом году я просто чудом оказался в Греции, на острове Эгина, – километров тридцать от Афин.

«На Пасху» – это значит, что пробыл там и Страстную седмицу, и Светлую тоже. Приехал в то время, когда на всем острове – тишина... На приморской набережной еще пустуют скамейки под пальмами, заперты еще сувенирные лавки и бары – тихо.

В это весеннее время из приезжих на острове – только православные паломники. Они приезжают сюда со всего света: поклониться свт. Нектарию Эгинскому, который в начале XX века основал на этом острове монастырь Святой Троицы. Сейчас его называют «Монастырь Нектария Эгинского».

Святителя Нектария почитают как целителя и чудотворца. По молитвам к нему происходят случаи чудесного исцеления от самых тяжелых заболеваний, и от раковых тоже. Я здесь частенько бываю. На этот раз монастырь свт. Нектария уделил мне для проживания маленький домик вблизи монастырских стен. Во дворике на деревьях – лимоны и мандарины, можно прямо с ветки – и на стол.

И здесь тоже – тишина, благодать… В этой тишине по-иному слышатся звуки. Они начинают располагаться в особом, непривычном порядке. Громыхание трактора на дороге обращается в неслышный шелест, но явственно слышно, как лопается – с треском – кожура перезревшего мандарина на ветке. Журчание воды в святом источнике становится громче и важнее, чем пение птиц; но и птицы поют здесь по-особенному. И вправду: рядом с монастырским храмом есть маленький садик. На деревце приспособлена ажурная клетка с канарейками.

Когда на богослужении монахини поют, к их высоким голосам прибавляются, вплетаясь в византийский одноголосый распев, нежданные птичьи трели.

И кажется, что так и должно быть… В моем домике (прозвал его «пустынькой») – ни интернета нет, ни телевизора.

Только электрическое пианино пристроено на столе и заботливо укрыто узорной салфеткой. (Почти такое я дарил своему внуку, но вот это побольше будет, и звук – хороший, чистый). Прошелся по клавишам – и выключил инструмент, накрыл салфеткой: что ж его тревожить, на Страстной-то...

В канун Пасхи – три дня подряд – Греция не работает: все в храмах на богослужениях. На острове Эгина на десять тысяч человек здешнего населения – шесть монастырей и два десятка храмов и часовен. И все полны народу. Храм монастыря свт. Нектария в Cтрастную пятницу тоже полон. И даже во дворе тесно: здесь паломники со всей Греции, здесь русские, очень много сербов, румыны приехали на трех автобусах… Когда в храме читают о крестных Его страданиях, многие плачут, сопереживая до боли душевной, до слез.

Читают Евангелие по-гречески, но вот это все понимают: «Пилат говорит им: что же я сделаю Иисусу, называемому Христом? Говорят ему все: да будет распят». Высокая молодая гречанка как-то совсем по-русски, по-бабьи отирает глаза узелком белого платка.

«Тогда отпустил им Варраву, а Иисуса, бив, предал на распятие». Тишина такая – слышно, как слезы текут по щекам.

В этот день птицы, что в клетке, не пели вовсе.

После службы помогал сербам устроиться в монастырской гостинице. С одним из них познакомился. Ненад успел рассказать, что «дуго болен» и у него две мечты. Одна – помолиться, ради выздоровления, в той келье, где жил святитель Нектарий. А другая – побывать в России и увидеть Путина.

… Домой, в «пустыньку», пришел поздно. Солнце, багряное в этот вечер, уже уходило за горы.

Встречая ночь, где-то вдалеке привычно петух пропел. Вот не обращал внимания раньше – а сегодня… словно бы в воспоминание об отречении Петра, апостола, была петушиная эта краткая песня. И потому не рвала она ночное безмолвие, а была с необходимостью нужна и уместна.

Гармония – это вовсе не сладкозвучие. Гармония – это союз разнородных звуков, выстроенных не по своей силе, не по тону и громкости, – а по соответствию силе вечного переживания Его крестных страданий и Светлого Его Воскресения. Бетховен, любующийся человеком и воспевающий этот венец творения. И Бах, любящий и славящий самого Творца.

Один – не может оторваться от земли; его музыка – будто костел: очертаниями, всеми башенками и арками – стремится к небу, а все же славит, поет человека, чающего собственного величия и славы.

Другой – весь высоко в небе. И дух замирает, и дыханье перехватывает… Но, забыв о земле, там и остаются, там и растворяются звуки – в небе, ощущаемом как высокий холодный космос.

И вот – наши: вот Мусоргский, вот Рахманинов – каждый в музыке собрал вместе земное и небесное; так земля и небо соединяются в облике и в самом устройстве деревенского храма, ладно сложенного из бревен и покрытого тесом.

Мирская суета исказила наши ощущения; даже слух болезненно поражен миром: раздражают то плач младенца, то шум за окном… Поздний стук в дверь вообще – выводит из себя: «Кого еще там несет?». После богослужения в монастыре мировосприятие начинает благодатно исправляться.

И теперь вот детский плач – умиляет, шум не может помешать молитве, а стук в дверь рождает ожидание: не гость ли это, которого следует принять с радостью, с любовью. Приходим в себя… И вот – Пасха, с нашей, русской, совпадающая.

«Христос Анести!» – звучит повсюду пасхальное приветствие на греческом. «Воистину Воскресе!» – радостно отвечают русские и сербы (только у сербов выходит протяжней и мелодичнее: «Ва-истину Ва-аскресе!»).

После воскресной утрени отдохнув, увидел, что мир вокруг изменился. Все было окутано радостью и пронизано ею.

Повдоль улицы развешены флажки – и желтые, и красные; небесный ветер весело играет с ними, их разноцветье трепещет и гудит от восторга.

В обычном рейсовом автобусе водитель, чувствуя всеобщее настроение, включил запись пасхального тропаря. И запел сам, подавая пример. Пассажиры стали подпевать, кто как умеет; сложился хор. Водитель – как бы корифей этого хора – умудрялся дирижировать: взмахивал рукой в такт песнопению (при этом левой рукой легко «крутил баранку»). У ворот монастыря встретил счастливого Ненада, серба. Одна его мечта сбылась: ради праздника нарочно для него открыли келию святого Нектария; и он молился там – перед образом Пресвятой Богородицы, принесенным сюда с Афона.

Звенели-гудели монастырские колокола. Перекрикивая несмолкаемый звон, пригласил Ненада к себе в домик.

– Добре! – согласился Ненад. И мы пошли. Дорогу вблизи монастыря оберегают кипарисы; их высаживал святитель Нектарий сто лет тому назад. На травянистой земле – маленькие шишки, оброненные этими деревьями. Ненад часто наклоняется и подбирает шишки.

– Духовник благословил, – поясняет он.

– Будем готовить чай из этих шишек и пить его для здоровья. «Шишки» по-сербски – «шишарки»; а «чай» – он и в Сербии «чай». Все понятно. Когда пришли в домик, Ненад пересчитал шишки (ровно пятьдесят) и просто засветился радостью. Оказывается, подбирая их по дороге, он каждый раз читал молитву Пресвятой Богородице.

– Значит, пятьдесят раз поклонился Матери Божией. Слава Богу! Я достал из холодильника крашенные луковой шелухой яйца.

Тут в дверь постучали. Вошел дед Костас, садовник; у него – корзина в руке. Добродушный грек с порога закричал: «Христос Анести!». Мы ответили – на греческом, из уважения к стране пребывания. Костас выложил из корзины на стол красные яйца. И еще «кулуракью», особое печенье – как бы сплетенные из теста косички; греки пекут его на Пасху.

Заметив, что я достал кофеварку, Ненад вызвался варить кофе. Он занялся этим вдохновенно и с несомненным мастерством. Дед Костас ревниво следил за процессом и подавал советы. Пока серб вместе c греком вдвоем готовили кофе, я смиренно накрывал на стол: застелил его ради Праздника свежей скатертью и поставил кофейные пары. Вот разнесся по домику крепкий радостный запах настоящего кофе.

Дымок над кофейником не тает, а тянет в минувшее, в далекое… Кофе – это, конечно, аутеничный аромат Византии, той, какой она была, скажем, в V или же в XI веках, в счастливую пору расцвета. Особенно остро переживаешь это в древних стенах афонских монастырей, когда в «архондарике» приносят тебе на «дискосе», помимо ракии и холодной воды, еще и малую чашечку кофе. (При этом запах кофе ничуть не противоречит благовонию фимиама, всегда заметному в православном монастыре). И если прикрыть глаза, можно представить, будто бы ты сейчас – в византийской столице, в древнем Константинополе… Отчего-то я и помню, и знаю, и слышу, как на улочках Константинополя подданные византийского императора громко разговаривают на том своем старом греческом языке… Вижу, как после литургии в Софийском соборе прихожане спускаются по широкой каменной лестнице, и мужчины неторопливо заходят в ближние кофейни. И гудят колокола, и благостный аромат фимиама смешивается с терпким запахом кофе… Почему Европа пьет кофе?.. На самом-то деле нынешняя Европа взросла на византийских традициях и культуре, опиравшихся на веру. (А Византия в период расцвета – это еще и Северная Африка, и Малая Азия; отсюда и традиции потребления кофе). Но о глубинных истоках веры и культуры нынешняя Европа подзабыла. Осталось внешнее: привычка к кофе…

…Мы еще не вышли из-за стола, а дед Костас уже стал прислушиваться к веселой суматохе на соседнем дворе: смеялись дети, шумно хлопотали взрослые; какой-то моторчик там тарахтел, будто бензопила «Дружба». Костас от порога прокричал что-то соседям. Те весело ему ответили. Довольный Костас сообщил нам: сейчас, мол, пойдем их поздравлять – нас приглашают. Посреди соседского двора над огнем жарили мясо на вертеле. (Вертел медленно вращался посредством мотора; его-то натужное тарахтенье мы и слышали).

Стол был накрыт во дворе, и за ним уместились: хозяева, их родня, другие соседи. И – на почетном месте – священник. Он благословил трапезу. Все было на этом столе: и жареные кальмары, и всех сортов рыба, безупречно свежая (утром еще в море гуляла). И греческий салат, особенно вкусный на греческом острове. И домашнее вино в железных, с крышечкою, кувшинах, блестящих на солнце…

Как-то очень легко и просто мы с Ненадом влились в это греческое застолье. Сегодня у всех православных общая радость, вселенский праздник, «торжество из торжеств»: Пасха! И свет Воскресения Христова озарял всех любовью, отражался в добрых улыбках и ласковых взглядах. А когда хозяева петь стали, то вплетались струйки этого света в слова и в звуки греческих песен… Даже если бы решился, я не сумел бы подпевать: мелодии были византийского склада (а там в звукоряде очень уж непривычные интервалы, не знакомые по европейской музыке). В Греции замечаешь: европейская гармония как-то рассеивает ум. А вот византийское благоговейное одноголосье («едиными усты…») помогает сосредоточиться на главном. А главное сегодня – победа жизни над смертью… Паисий Святогорец писал о византийской музыке: «Турки взяли музыку из Византии и как умилительно поют! И что они поют в своих песнях? «Было бы у меня пятьдесят драм коньяка и пятьдесят драм бастурмы, о!..». Приходят в восхищение, когда поют про пятьдесят грамм коньяка и немного бастурмы! А мы поем о Христе, Который был распят, принес Себя в жертву, и нас это не будет трогать?». Попрощавшись с хозяевами, вернулись вместе с Ненадом к себе в домик. Песенное настроение осталось, просилось наружу. Ненад попросил разрешения включить пианино.

Он откинул с инструмента салфетку, тронул клавиши и начал: Та-а-мо дале-е-ко, далеко од мора, Тамо је село моје, тамо је Србија. Я знаю эту сербскую грустную песню. Она про то, как сербы оказались в изгнании на греческом острове Корфу в начале XX века, в Первую мировую. Тысячи сербов жили вдали от Родины, оставив там свои села, и дома, где иконы, и своих любимых… Во всякой настоящей, абсолютной музыке есть непреходящее качество: отзвук всечеловеческой тоски о Боге; тогда как музыка вообще, вне пределов человеческой личности, – это предстояние перед ликом Божиим. И если в простой сербской песне ощутима – до боли! – тоска по родному дому, то какой же несказанно огромной, нескончаемой и бескрайней может быть тоска о Боге, переживание чаемой встречи с Ним. Вот об этом – и Пятая Бетховена, и Вторая Рахманинова.

«Боже! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной» (Пс. 62, 2). Но всегда не хватает одной нотки, чтобы вознестись... одной нитки, чтобы соединить, связать и приблизиться. Быть может, потому так и важна, необходима тишина и потому так ценно молчание: лишь они способны выразить преисполненность бытием.

В одном из гимнов («Песнь к Богу») святителя Григория Богослова есть такие строки: «Все что желает, и все что страдает, стремится с моленьем к Tебе; и все же единство умных существ молчаливую песнь Тебе воспевает». «Молчаливая песнь» – та, которую все творение воспевает Богу. Абсолютная полнота гармонии, предел красоты и возвышенность смысла подразумевают молчание как образ высшего молитвенного сосредоточения и как бесконечно премудрое Слово.

…Рассказывают, что однажды монахини из монастыря «Святой Троицы» на острове Эгина спросили святителя Нектария: «Как же это возможно – «Господа пойте дела, и превозносите Его во вся веки»?». Старец не стал богословствовать в ответ. Он просто помолился и сказал: «А вы послушайте…».

И сестры – услышали… Они услышали пение звезд, и величественное величание из глубин Эгейского моря, и гимны, возносимые камнями, – ту «молчаливую песнь» творения, о которой так замечательно сказал святитель Григорий Богослов.

…Проводил Ненада; пожелал, чтобы и второе его желание исполнилось. Сам же пошел прогуляться по уставшему и притихшему к вечеру острову. Ранней весною здесь – тишина и благодать…

Петр Казанце