|
Николай Мартемьянович Чукмалдин (1836-1901), выходец из села
Кулаково, что находится близ города Тюмени, ставший впоследствии
состоятельным московским купцом, был человеком разносторонним.
Помимо того, что он был интеллектуалом, ратовал за сохранение
истории, способствовал развитию образования, боролся с общественными пороками, а также построил храм в родном селе, Чукмалдин
много писал об экономике и общественном устройстве России конца XIX века. Зачастую параллели с жизнью России начала XXI века
столь явны, что невольно поражают читающего – как будто речь
идет о дне сегодняшнем.
Воспоминания Н.М. Чукмалдина об экономике и особенностях
жизни сибиряков того периода будут небезынтересны и сегодня людям, любящим краеведение и историю. В то же время размышления
автора об улучшении морали и нравственности в людях, а вернее,
о сохранении того, чем был славен русский народ, – полезно будет
знать всем. В последние годы в свет вышли книга Н.М. Чукмалдина
«Мои воспоминания» (переиздание), а также сборник его статей,
напечатанных в разные годы в «Ирбитском ярмарочном листе» и
газете «Русский труд».
Мы предлагаем читателям некоторые из них.
О сахарных и нефтяных синдикатах
(газ тогда еще не использовали)
Ирбитский ярмарочный листок. 1892-93 г.
… Немного нужно соображения, чтобы
понять, почему вывозится сахар за границу.
До вывоза 2 600 тыс. пудов цена на песок
в августе 1892 года в Киеве была 4 рубля,
а после вывоза поднялась до 5 рублей. На
вывезенном сахаре заводчики потеряли около 4 млн. рублей, а на оставшемся в России
(22 млн. пудов) взяли лишнего около 22 млн.
рублей. Ясно, как Божий день, что русские
потребители переплатили заводчикам всю эту
сумму сполна. И это только когда Министерство финансов выписало песок из-за границы
и объявило на него продажную цену 5р. 5к.
в Киеве, 5р. 50к. в Москве, и тем парализовало дальнейшее повышение цен продукта…
Объясните как угодно небывалое событие:
в один и тот же сезон вывозится за границу
сахара 2 600 000 пудов якобы лишнего на
русском рынке и ввозится 500 000 пудов по
недостатку этого продукта.
…Невольно мне проходят на ум сопоставления. Ни в какой промышленности – мануфактурной, заводской, горной, кожевенной и
т.д. – нет объединений и нет даже попыток
действовать сообща, устраивать синдикаты
и идти к конечной цели – повышению цен
на свои фабрикаты по определенной программе. Каждый идет своей дорогою, подчиняясь одному закону – могущественной
конкуренции, и действует на свой страх и
риск. Потребитель от этого только выигрывает, получая фабрикаты с каждым годом и
лучше, и дешевле. Две промышленности в
России только – винокуренная и сахарная
– почему-то стоят вне этих общих промышленных условий.
С легкой руки сахарного синдиката устраивается синдикат нефти. Результаты не замедлят последовать те же, что и в сахарном
деле… Хотя бы для шутки кто-нибудь устроил
синдикат потребителей для удешевления продуктов. Пользы и толку от этого бы не вышло,
но как бы зашумели, какие громы заметали
бы тогда существующие синдикаты при одном
только намерении на что-нибудь подобное!
Они заговорили бы об упадке промышленности, о разорении предпринимателей, они
приплели бы по этому поводу такие грядущие
ужасы, что волосы стали бы дыбом…
… Прежние питейные монополисты говаривали: «Кто не хочет платить дорого, тот
пусть и не покупает вина. Мы ведь насильно
не навязываем его. А посмотрите-ка, какую
мы приносим пользу земледелию, скупая
хлеб, который иначе некуда было бы девать».
Позднее сахарные короли руками разводят
от недоумения, почему на них сетуют за повышение цен на сахар. «Ах, господа, господа,
– укоризненно качают они головами, – ведь
сахар не есть такой продукт, который бы относился к предметам первой необходимости.
Он в некотором роде роскошь… А сколько
мы зато кормим народа, давая ему заработок, … какую пользу мы приносим целому
юго-западному краю России!».
Те же аргументы с некоторыми новыми
вариациями развивают и защитники нефтяной монополии. «Смешно, – добавляют они
иронически, – толковать о прибавке какой-нибудь одной копейки на фунт керосина!».
О спекуляции
Ирбитский ярмарочный листок. 1895 г.
… Спекуляция приняла у нас размеры
неслыханные и пустила в ход приемы еще
не виданные. Пошли в гору паи и акции не
только частных банков, страховых обществ,
железных дорог, крупных промышленных
предприятий, но даже таких промышленных
учреждений, о которых прежде знали мало и
акции которых покойно хранились в портфелях самих учредителей предприятия. Теперь
совсем стало другое дело, совсем иным
духом повеяло. Задумывается какое-нибудь
новое предприятие, и прежде, чем написан
самый устав, начинается уже вербовка покупателей паев с премией к их номинальной
стоимости. Практика прошедшего года избаловала многих подобными удачами. Цены
паям и акциям росли, как говорится, не по
дням, а по часам, и потому охотников покупать ценности проектируемых еще учреждений всегда находится довольно, а котировка
«кулисы» как бы узаконивала фиктивное
дело. Это значит, что официальная биржа
такие ценности не признает, в бюллетенях
их не помещает, но спекулянты вне биржи
и на бирже производят ими сделки, как они
производят сделки там же и на все другие
законные бумаги. Человек 50-100 такой профессии, всегда юрких, первых, скученных по
одной группе, ажитирующих, быстро сыплющих словами цифры, громко выкрикивающих
названия бумаг, и называют «кулисою».
Жизнь подобных людей по своей растлевающей профессии ужасна. Они утром, до биржи,
толкаются по всем банкирским конторам, желая узнать и разведать что-нибудь новое, для
других неизвестное, чтобы на этом основать
план целого дня: что сегодня покупать, что
продавать. На бирже во время собрания они
ловят на лету всякий слух, разносят его во
все концы биржи, прикрашивая по силе своей фантазии, если он им выгоден; покупают
или продают и выходят из биржи по заднему
крыльцу в другую сутолоку, в настоящую толпу
кулисы, в которой и проводят остальную часть
дня в каком-нибудь грязном трактире. Так и
проходит их время изо дня в день, сегодня,
как вчера, всегда в страхе и волнении…
Нравы бумажной биржи на знают деликатности и еще менее знают, что такое
нравственность, справедливость… Я не знаю,
какие устои кроются в глубине их совести,
руководящей их действиями, но я вижу, что
у них нет того, что понимается в среде
русского народа сердцем… Задумает ли
сильный человек повысить цену известной
бумаги, он не справляется о том, у кого она
будет в руках в то время, когда цена ей
вздута, и последний потерпит убыток. Какое
ему до этого дело? … Ему и в голову не
приходит, что он совершил что-то такое,
законами, правда, прямо не караемое, но
нравственностью не хвалимое…
О борьбе с кабаком и пьянством
Ирбитский ярмарочный листок. 1895 г.
От фабрики и завода, на которых живут
и работают сотни тысяч человек, недалек
переход к больному месту, которое разумеется в России под именем кабака. Кто из
русских людей не знает и не порицает этой
печальной стороны народной жизни, которая
приносит ему вред, равного которому нет во
всей экономической и нравственной жизни?
Разоренная семья, холодная, покривившаяся изба, расстроенное здоровье и преждевременная смерть – вот результаты пьянствующего человека. Полмиллиарда рублей,
пропиваемых русским народом в кабаке и
трактире, и на полмиллиарда прогульных
рабочих дней, не считая расстраиваемого
здоровья и наследственно передаваемого
алкоголизма, – скажите, какое бедствие
может сравниться с этими колоссальными
цифрами? Призыв к воздержанию, учреждение обществ трезвости – бесспорно, хорошие
меры, но они, как всякая внешняя помощь,
суть только паллиативы и как таковые не
могут существенно изменить пьянства, не
могут уничтожить привычки и страсти народной, укоренившийся в длинный период
нужды и лишений. Как трудно вести борьбу
с кабаком, борьбу длинную, упорную, которая
кончилась-таки победою кабака, я расскажу
в моих многолетних приключениях.
Я уроженец из среды крестьян деревни
Кулаковой Тюменского уезда. Удаляясь из нее
и нажив материальные средства, я думал закрыть в этой деревне кабак и открыть школу.
Я начал с того, что предложил кулаковцам
получать от меня по 100 рублей в год с тем,
чтобы не было в их деревне кабака, купить
у них здание, где он помещался, перестроить
его для школьного помещения и принять на
себя все расходы по содержанию школы. Соглашение состоялось, и я в наивности моей
думал, что совершил уже победу. Скоро, однако ж, мне пришлось узнать, что в деревне
явились недовольные, и это выразилось тем,
что на третий год с меня потребовали вместо
ста двести рублей. Я согласился и на это.
Прошло некоторое время, как в соседней,
рядом расположенной деревеньке Гусельниковой, никогда прежде не видавшей у себя
кабака, вдруг открывается кабак, заплативший
за это право 100 рублей денег и несколько
ведер водки. Кулаковцы, взявшие с меня 200
рублей за свое воздержание, начали усердно
посещать соседний кабак, а потом нашли, что
вообще мои условия для них стали делом неподходящим. Явились мироеды, соблазненные
кабатчиком, которые открыто стали на сторону
кабака. Пришлось прибегнуть к новому средству. Я предложил обоим сельским обществам
открыть кабак в следующем году на мое имя
и средства, а весь барыш по истечении года
отдавать им, но с тем, чтобы вино продавать
только в узаконенные часы, кредита не делать
и ручных закладов не принимать. Общества
согласились, и кабак существовал на этих
условиях, кажется, два года. Барыша-пользы
приходилось ежегодно около 400 рублей. В
это время явились кабатчики, которые предложили кулаковцам открыть вместо одного два
кабака с платою по 350 рублей за каждый и
с неизбежным количеством нескольких ведер
даровой водки. На меня стали говорить, что я
лишаю казну доходов от продажи лишнего патента и, сокращая потребление вина, наношу
ей ущерб в потере акциза. Все это огорчало
меня сильно и надоело страшно. Я отступился
и прекратил борьбу с кабаком, который и
расцвел вместо одного в трех экземплярах.
Пьянство началось повальное, и деревни в
два-три года из зажиточных стали бедными,
из сравнительно нравственных превратились в
буйных, с уголовными преступлениями самого
тяжкого характера.
Подошли неурожайные годы, и стоны бедных жен и матерей снова заставили меня
сделать попытку уничтожить кабак. Я предложил обеим деревням: Кулаковой – 200 рублей
и Гусельниковой – 100 рублей и отдельную
помощь хлебом и деньгами. Предложение
было принято, и соглашение состоялось, но
на второй же год появились тайные места
продажи вина, и пьянство опять возвратилось
снова. Я в бессилии опустил руки и сказал
себе с горечью: «Кабак меня победил!».
… Опыт с наглядностью очевидного факта
показал мне, как непосильна борьба с этим
злом для воли и усилия не только одного человека, но целой половины самого сельского
общества и всей массы женского населения.
Достаточно было второй половине мужского
населения иметь некоторую слабость выпить
даровую чарку водки, и вот нахальные, злые
мироеды направляли дело так, что кабак
торжествовал победу. Мыслимо ли сделать
что-нибудь существенное, возможно ли воспитать целое поколение, чтобы ему в плоть
и в кровь всосалось убеждение в роковом
вреде пьянства, усилиями только частных
лиц и обществ трезвости без властной руки
правительственной опеки? Я думаю, основываясь на моем опыте, что это невозможно.
Фото из семейного архива.
Фотограф А. Гринякин
|
