|
Тюмень – первый русский город в Сибири.
Город, вставший на защиту новых российских
рубежей. В нашем городе в одном строю с
ратниками находилось и воинство Небесное
во главе с Господом нашим Иисусом Христом
и Пресвятой Богородицей.
Братья были оба среднего роста, крепкие,
широкие в плечах, похожие друг на друга своей
немногословностью, серьезным видом. И в селе
к ним относились с уважением: строгие, но
справедливые. Пономаревы сказали – значит,
сделали. Ну, и не зазнавались особенно, хоть
и у власти, – это тоже было очень важно.
Правда, нрав у братьев был крутой. Если
Пономаревы разгневались – хоть под лавку
прячься. Но – отходчивы. Глядишь – и прошла
гроза, солнышко засияло.
Детей у Василия и Клавы не было. Жили
они сначала с родителями, а потом, схоронив их, вдвоем. Избушка добротная, цветы
яркие в палисаднике, курочки гуляют, петух – первый красавец на селе. В сарайчике
поросенок Борька похрюкивает. Во дворе пес
Тяпа разгуливает.
Сидит Василий Егорыч на лавочке у дома,
а рядом пес любимый крутится. Здоровая
псина, что теленок. Пойдут гулять, а Тяпа
остановится у забора, бок почешет, глядишь, –
забор на земле лежит. Разгневается Егорыч,
начнет песику грозный выговор делать, а Тяпа
ляжет, голову на передние лапы положит и
слушает внимательно. А у самого уши только
подрагивают, как будто ждет: вот, сейчас
хозяин гнев на милость сменит. И, правда,
надолго гнева у Егорыча не хватало. Только
в голосе его басовитая нотка приутихла, а
Тяпа уже подскочил. И прыгает и ластится к
хозяину. А Егорыч засмеется: «Ах, и шельма
ты, Тяпа! Ах, хитрец!».
Брат Михаил приезжал в гости. Один, без
супруги. Она горожанка была и никаких прелестей сельской жизни не признавала. Приедет
Михаил, они с Егорычем, как обычно, на рыбалку… Потом Клава рыбы нажарит, борщ свой
фирменный со шкварками сварит. Графинчик
достанут, сидят – хорошо! Тяпа у порога лежит,
ушами подергивает, Петька кукарекает…
И все было бы прекрасно, если б не началась у Василия война с женой Клавой. И
разгорелась эта война из-за того, что Клава
как-то незаметно для себя стала ревностной
прихожанкой недавно восстановленного храма
Всех Святых. В этом храме начал свою службу
отец Борис, на его глазах и разворачивалась
вся история.
Клава, уверовав, не пропускала ни одной
службы. Строго соблюдала посты. Пока хозяйка
воцерковлялась, в хозяйстве ее происходили
изменения. Цветы заросли крапивой. Курочки
выглядели больными, и даже у бывшего первого на селе красавца-петуха гребень валился
набок. Поросенка закололи, мясо Клава продала, а нового Борьку растить категорически
отказалась.
Взъелась Клава и на Тяпу, стала называть его «нечистью», перестала кормить.
Пришлось Егорычу самому готовить похлебку
для пса. Правда, скоро не только собаке, но
и самому хозяину пришлось голодным ходить:
Клава перестала варить свои вкуснейшие
щи – перешла на салаты: капустка, морковка,
свекла – благодать! Главное – чтобы после
еды молиться хотелось! Но Егорычу с Тяпой
эти салаты пришлись не по вкусу.
Да еще и в город вызывали председателя
сельсовета: «Что это, мол, жена ваша запуталась в паутине религиозного дурмана? Что это
за мракобесие в эпоху, когда заря коммунизма
занимается над городами и весями?!». Так и
началась у Егорыча с Клавой война. Она в
церковь, а он за ремень: «Выпорю дурищу!».
Клава от него по соседям прячется. Совсем дома у них стало неуютно. Печь нетоплена, куры некормлены, Тяпа с Егорычем
голодные и злые.
Как-то при встрече с отцом Борисом Василий Егорович остановился и, сухо поздоровавшись, начал разговор о вреде религиозного
дурмана для жизни жителей села, а в частности, жены его Клавдии. Постепенно гнев его
набирал обороты, и в конце короткого разговора Егорыч уже топал ногами и почти кричал
на молодого батюшку, не давая ему и слова
вставить. В общем, нехорошо они расстались.
После этой встречи отец Борис пробовал
Клаву увещевать. Стесняясь и краснея, пытался объяснить своей прихожанке, что была
старше его годами раза в два: дескать, мир
в семье нужно хранить, о муже заботиться…
Но Клава смотрела на молодого священника
снисходительно. На его слово сыпала сразу
десять: «Враги человеку домашние его». Или
еще: «Всякий, кто оставит домы, или отца, или
мать, или жену, или детей, или земли, ради
имени Моего, получит во сто крат и наследует
жизнь вечную». Глаза у нее при этом горели.
Сейчас, спустя годы пастырской службы,
отец Борис скорее всего смог бы поставить
духовный диагноз правильно. Но тогда молодой
священник решил, что у Клавы это просто
новоначальная ревность не по разуму. И все
наладится по мере духовного роста, взросления
его прихожанки. Но дело оказалось не таким
простым. И огонек в глазах Клавы питался не
одной ревностью по Боге. Были у этого огня
другие источники…
А что это за источники – стало ясно
позднее, когда Василий Егорович, всегда
крепкий, начал прихварывать. Как-то быстро исхудал. Брат Михаил устроил его в
областную больницу в отдельную палату, но
и отдельная палата не помогла, и Василий
довольно скоро вернулся из нее, уже совсем
слабым, с онкологическим диагнозом.
Теперь Клавдия могла спокойно ходить
на все службы. Никто больше не бранился
на нее, никто не гонялся за ней с ремнем в
руках. Егорыч лежал, и даже щи можно было
не варить, потому что аппетит у него пропал. Тяпа не отходил от окна, возле которого
стоял диванчик Василия, и тоже значительно
уменьшился в размерах. В дом его Клавдия
не пускала, и он лежал на снегу, не желая
уходить в теплую конуру от болеющего хозяина.
На вопросы о болезни мужа Клава отвечала сухо и коротко: «Василия постигла
кара за грехи и неверие!». К удивлению отца
Бориса, ревность его прихожанки значительно
угасла, и Клавдия стала пропускать службы.
Тогда и начал батюшка понимать, что ревность
ее питалась противоречием мужу, желанием
выглядеть праведной на фоне его неверия.
Противоречить больше смысла не было, и
воевать не с кем. Без этой войны посещение
храма, молитвы, пост – все стало неинтересным, слишком обыденным.
Батюшка шел по заснеженной тропинке
на службу и думал: где истоки таких историй?
Может, похожая ревность была у фарисея?
Того самого, который гордо стоял в храме
и глядя на поникшего мытаря, услаждался
своими помыслами: «Боже! Благодарю Тебя,
что я не таков, как прочие люди, грабители,
обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь:
пощусь два раза в неделю, даю десятую часть
из всего, что приобретаю…». В то время как
мытарь смиренно повторял: «Боже, милостив
буди мне, грешному!».
Внезапная мысль поразила отца Бориса,
и он даже остановился на ходу: «А могу ли я
судить других за фарисейство? … Да и откуда
я могу знать, где фарисейство, а где мытарство? Разве в себе я не могу найти ничего
фарисейского? Осуждая эту прихожанку, разве
не чувствую я в душе этого тонкого и горделивого: «Слава Богу, что я не таков, как эта
женщина…». Только один Господь-Сердцевед
все знает… Да, Господи, если я нахожу в
себе фарисея, то я – мытарь. А если нахожу
фарисея в других, то сам фарисей.
И еще: никто не может быть уверен в
себе. Никто не знает, не поменяются ли в
его сердце местами мытарь и фарисей на
следующий же день… И мытарь в своей
следующей молитве может гордо произнести: «Слава Богу, что я не такой, как этот
фарисей!». Так все непросто это, Господи!
Но ведь я пастырь и должен заботиться о духовной жизни своей паствы… Что делать?».
Батюшка встрепенулся: странно, наверное,
выглядит священник, застывший на снежной
дороге с глубокомысленным видом. И отец
Борис, так и не найдя ответа на свой вопрос,
зашагал дальше по тропинке, ведущей через
белоснежные сугробы к храму.
Вскоре, однако, его пастырские раздумья
были прерваны неожиданной встречей. Через
несколько дней, вечером после службы, когда
отец Борис торопился домой к жене Александре и маленькому сынишке Кузьме, его
остановил запорошенный снегом мужчина.
Вглядевшись в темноте в незнакомца, батюшка признал в нем младшего брата Егорыча.
Михаил заметно нервничал:
– Батюшка, вы нам нужны очень-очень! Не откажите, пожалуйста!
Пока шли к дому бывшего председателя
сельсовета, Михаил торопливо рассказывал:
– Батюшка, вы знаете ведь, что брат мой
болен. Он умирает. Я вот к нему езжу так
часто, как могу… По выходным… И, знаете,
лежит он дома уже пару месяцев, и с каждым
моим приездом меняется. Сначала я приеду, а
он лежит и в потолок смотрит. В глазах тоска
и отчаяние. Знает, что умирает ведь… Мне
с ним и поговорить-то невозможно было, он
смотрел сквозь меня. Так, как будто он уже
и не здесь. И все, что я мог сказать, – ему
неинтересно и ненужно совсем. Я оставлю
ему еды, деликатесов всяких, вкуснятинки, ну,
Тяпку покормлю, да и уеду в город, неделя-то
рабочая.
Батюшка вздохнул. Что он мог ответить
неверующему человеку?
А Михаил продолжал возбужденно:
– А где-то, месяц назад, я приехал: глаза у
брата живые стали! Смотрю: он книги читает!
Лежит рядом с его диванчиком на тумбочке
целая стопка книг, и он их читает! Просмотрел
я книги, а это Клавины. Агитация религиозная,
вы уж простите меня, батюшка, что так выражаюсь… Про святых там всяких. Еще эта,
как ее, Библия… Ну, я уж не стал спорить с
умирающим человеком, доказывать, что дурман это все религиозный… Пусть утешается…
А сегодня я приехал с утра – Вася плачет. Я его сроду плачущим не видел! Странно
так плачет – слезы текут, а сам улыбается.
И просит, чтобы я священника, вас, то есть,
батюшка, позвал. Креститься надумал. Вот как!
Отец дорогой, ты уж окрести его, что ли, я
тебя отблагодарю!
А то раньше в нашем селе никаких храмов
и в помине не было. И родители у нас неверующие были – при советской власти ведь
выросли. Бабушка вот только все молилась
перед иконами старыми, это я сейчас вспоминаю. Давно это было – в детстве – а вот
почему-то сейчас вспомнил… Так как, отец
Борис, насчет крещения?
Батюшка молчал. Потом медленно сказал:
– Хорошо, Михаил. Только давайте мы так
сделаем: сначала я с вами больного навещу,
поговорю с ним. А потом и про крещение
решим. Тем более – сейчас у меня с собой
нет необходимого для совершения Таинства.
Но разговора с Василием не получилось.
Когда отец Борис с Михаилом вошли в калитку, к ним подошел все еще огромный, но
исхудавший Тяпа. Вид у пса был тоскливый,
он не лаял залихватски на постороннего, а
смотрел так ожидающе и печально, что у
батюшки сжалось сердце: «Скотинка простая,
а ведь все понимает».
В дверь они зайти не смогли. Потому что
когда поднялись по ступенькам, дверь распахнулась сама. На пороге стояла Клава. Вид
у нее был боевой:
– Батюшка, простите, но я вас не приглашала! Знаю я, зачем вы пожаловали, да
только не получится у вас ничего! Сколько
муж меня гонял! Сколько с ремнем за мной
бегал! Позору и страху натерпелась! А теперь
что ж – хочет на тот свет чистеньким уйти?!
Как прижало – так уверовал?! Не выйдет!
Михаил попытался отстранить Клавдию:
– Клав, да ты что?! Муж ведь это твой.
Он сам просил батюшку позвать.
– А я говорю, что не пущу! А будешь,
Мишка, настаивать, так я в твой обкомрайком завтра же приеду! Опозорю перед
всеми твоими начальниками! А то ишь – заря
коммунизма у них, религия – опиум народа!
Вот и встречайте свою зарю коммунизма без
опиума! В трезвом виде! Уходите-уходите из
моего дома!
Из комнаты донесся слабый голос:
– Клав, пусти, пожалуйста, мне нужно,
очень нужно священника.
Но дверь захлопнулась. И мужчины остались стоять на улице. Отец Борис посмотрел
на захлопнувшуюся дверь. Перевел взгляд на
тоскливую морду Тяпы. А затем, отозвав Михаила за калитку, что-то горячо пошептал ему.
Ближе к вечеру, когда все еще пышущая
гневом Клава отправилась на обычные многочасовые посиделки к соседке Тамаре, Михаил
вышел на задворки. Прошел по глубокому
снегу через огород, тропя путь для отца
Бориса, который неуклюже перелез через
забор и почти свалился в крепкие объятия
работника обкома. Крадучись, по-партизански,
прошли они в дом, где и окрестил батюшка
умирающего.
Сначала отец Борис совершил чин оглашения, прочитал запретительные молитвы, и
больной отрекался вместе с ним от сил зла.
Во время крещения Василий сидел на стуле и
поднимался с помощью брата, слабым голосом
повторяя за отцом Борисом:
– Сочетаешься ли ты со Христом?
– Сочетаюсь.
– Сочетался ли ты со Христом?
– Сочетался.
– И веруешь ли Ему?
– Верую Ему как Царю и Богу…
А когда батюшка совершал Миропомазание,
его самого охватил трепет: лицо крещаемого
видимым образом менялось после каждого
помазания Святым Миром лба, глаз, ноздрей,
уст... Повторяя каждый раз: «Печать дара Духа
Святаго. Аминь», – отец Борис видел, как
бледное лицо больного таинственным образом
преображалось и светлело.
А после помазания Святым Миром Василий
уже стоял на ногах сам. Отец Борис поздравил своего крестника. Потом Михаил вышел,
и батюшка причастил новоизбранного воина
Христа Бога нашего.
Когда отец Борис уходил, Василий плакал.
Слезы текли по его исхудавшему лицу, а
сам он светло улыбался. В дверях Михаил
стал благодарить батюшку и все пытался
засунуть в карман купюры. Но отец Борис,
к его удивлению, не взял денег. И младший
брат, выйдя на крыльцо, долго смотрел ему
вслед. Шел домой батюшка, уже не таясь, не
задворками, а по улице. Шел и думал, что
нужно будет теперь навещать и причащать
больного. Не дожидаясь приезда младшего
брата.
Но в этот же день им с Михаилом суждено было встретиться еще раз. Близилась
полночь, и отец Борис читал перед сном
книгу под ровное дыхание жены Александры
и сладкое посапывание Кузеньки. Вдруг в
дверь постучали, и когда батюшка вышел,
накинув старый полушубок, он снова увидел
Михаила. Тот стоял молча и нерешительно
смотрел на священника, а потом выдохнул:
– Батюшка, он умер. Вскоре после вашего
ухода. Еще и Клава не успела вернуться.
И еще, батюшка, перед смертью он посмотрел в угол и говорит мне: «Миш, их нет.
Они ушли». «Кто ушли, брат, о ком ты?»
«Эти черные и злые – они ушли. Совсем.
А знаешь, Миш, батюшка сказал, что у
меня теперь есть ангел-хранитель. Правда,
есть. Миш, он, правда, есть! Ах, какой он
красивый! Я такой счастливый, Миш! Как я
счастлив! Ты его тоже видишь? Ну, вот же
он, вот!». Я, батюшка, оторопел даже. А он
улыбнулся и умер.
На отпевании Василия было много народу. Сам он лежал в гробу как живой. И лицо
его по-прежнему было светлым, радостным.
Сначала все удивлялись решению Михаила
отпевать брата, а потом пришли проводить
его в церковь. Клавдия отпеванию не препятствовала. Стояла молча, поджав губы,
но весь вид ее выражал протест против совершающейся несправедливости. В церковь
после смерти мужа она ходить перестала.
Может, придет еще? Кто мы, чтобы судить?
А через месяц после отпевания, когда
отец Борис отслужил Литургию и народ пошел ко кресту, батюшка увидел в притворе
храма празднично одетого Михаила.
Когда прихожане стали расходиться, он
подошел к отцу Борису и, смущаясь, сказал:
– Я вот тут креститься решил, батюшка.
Не откажите, пожалуйста.
Ольга РОЖНЕВА,
Православие.ру
|
