№6 2010 г.         

Библиотека Пушкина

Герман Иннокентьевич Дербенев, доцент филологического факультета Омского университета, противостоя за кафедрой самоуверенности студентов, говаривал, бывало: «Всякое хорошее образование – это самообразование». Отчасти так, отчасти и не так. Вряд ли что может заменить систематическое обучение. Систематика – великая вещь. За годы учебы было прочитано много нужного, что никогда бы не прочиталось при вольном выборе.

Думаю, что филологический факультет Университета в то время – был лучшим возможным местом для гуманитарного обучения в Омске. Лишь с благодарностью можно вспомнить преподавателей, которые преподали не только знания, но и ощущение ответственного подхода к работе, к слову. Окажись где-нибудь на философском факультете, и то густое минное поле пройти едва ли бы удалось. Древние языки преподавались в СССР в одном-двух местах, в тех условиях – как бы полуманихеями; на новые – было жалко специально тратить время. Какая-нибудь германская филология отрывала бы от отечественной интеллектуальной и духовной традиции. Русская филология была шире, свободнее, амбивалентнее.

Но, с другой стороны, нельзя было оставаться при том, что разрешено было давать… Гуманитарное образование в СССР не могло не быть крайне ущербным. Коммунистическая секта, захватив власть, постаралась выкинуть все, что ей могло хоть как-то противостоять идейно. Однако богатая русская культура выдавливала из подземелий с течением времени наверх, к свету, многое из того, что не вписывалось в идеологию. И ищущий мог многое найти для души и в тех условиях. Прежде всего – это русская литература. Если бы коммунизм победил быстро и окончательно, думаю, что у населения не осталось бы ничего, кроме писаний марксистов-ленинцев и их пропаганды. Может быть, фольклор (хотя с «буржуазным» фольклором тоже боролись и выдумывали советский эпос). Но процесс затянулся, и жизнь помаленьку, со скрипом, брала свое. Был издан даже полный Достоевский с «Дневником писателя». Дело немыслимое для начального периода построения утопии. Духовная литература, конечно, была по большей части уничтожена и запрещена, но работал Отдел древнерусской литературы в «городе на Неве» и выпускал прекрасные сборники, где печатались и творения древнерусских церковных писателей. Д.С. Лихачеву удалось пробить в печать даже многотомную «Библиотеку литературы Древней Руси». Древнерусская литература изучалась и в вузах. Жизнь боролась со схемой и постепенно побеждала.

Но дорога была странной: то рельсы шли, то вдруг одна пропадала, то шпал не было, а то и вокзал мог располагаться вдали от станции. Например, издали Николая Кузанского, но никогда не издавали (кроме отрывков) «Исповедь» блаженного Августина (она была в церковных «Богословских трудах» величайшей драгоценностью); издали Фейерабенда, но, понятно, не могли выпустить Жильсона; разрешили М. Булгакова, но романы А. Платонова могли никогда не дойти до читателя. Кое-что из того, что издавалось заграницей на русском языке, хранилось в спецхранах, и вы узнавали об этом по критическим и разоблачающим статьям проверенных и специальных людей… О существовании Флоренского вы могли узнать лишь к тридцати годам, а то и никогда, а сами труды русских религиозных мыслителей были для вас все равно, что на другой планете. Вы знакомились с непропущенными именами и изданиями в комментариях к разрешенным авторам, но до самих тех книг могли никогда не дойти за всю оставшуюся жизнь. Постепенно у вас складывался, по отрывкам, вроде какой-то образ, но всей картины вы видеть не могли. Вы выклевывали из ругательных статей крупинки того, что ругают, – и это была ваша руда и радость. Можно было даже как-то раскладывать эту мозаику в страницы и радостно угадывать контуры того, что видеть в целостности вам не полагалось. Так складывались странные конспекты – из того, что отругали; но вы, конечно, понимали, что и ругать было не все позволено, и потому пытались воображением дописать то, до чего не дотянулось карающее перо небожителя, спустившегося в спецхран.

Бдительнее же всего стереглось все, что было связано с русской религиозной философией, а наибдительнейше – И.А. Ильин, который, например, до меня никак не просачивался десятилетиями. Секта понимала, что он один может разрушить ее скрепы. Солженицын, уже напечатанный в советской печати, позже выжигался каленым железом, напалмом. Номера «Нового мира» в библиотеке Пушкина были с вырванными страницами. Вы знали, что там должны были быть его рассказы, но не спрашивали, почему их там нет. Никакой советский человек никогда – если только в здравом уме – не будет допытываться у библиотекаря, почему их там нет. Не будет. Выдраны были даже статьи В. Лакшина о творчестве писателя. Но «Литературную газету» со статьей «Не обычай дегтем щи белить – на то сметана» – просмотрели. Она была. Но фамилии автора в росписи статей и книг в каталогах, опять-таки, не было (как и многих других писателей и мыслителей, которые сначала жили вместе с нами, а потом перестали существовать). Соответственно: как вы могли искать того, кого нет? Такая вот диалектика.

Однако религиозную философию замещала во многом современная русская литература, христианская по своему пафосу: книги Астафьева, Распутина, Белова, Шукшина, других замечательных писателей показывали подлинную жизнь, а значит, облагораживая душу, неизбежно подтачивали и цемент идеологии.

Отдельная тема – техника. Печатную машинку нельзя было купить до начала 80-х годов; ксероксы – это был уже чисто антисоветский сюжет. В организациях – не во всех, а лишь в тех, где было дозволено, – они стояли в специальных, опечатываемых на ночь, комнатах, и в них работали специальные важные люди. И за содержанием копируемого был установлен строгий надзор. Но, тем не менее, ксерокопии того, что не пропускала цензура, все равно ходили, но стоили, понятно, очень дорого (дело нелегальное, а значит, и опасное) – сто пятьдесят – двести рублей за книгу, на нынешние деньги перевести – семь-восемь тысяч. И это все покупалось. Отечественная разработка – перефотографирование за плотными шторами книг на позитивную пленку (желтенькие коробочки, по многу нельзя покупать – подозрительно) обычным фотоаппаратом с насадкой и затем печатание их на фотобумаге. Так приплыли с неведомых берегов «Добротолюбие», и даже «Архипелаг ГУЛАГ» (за него полагался срок без вариантов), и еще многие книги. Процесс изготовления одной книги мог занимать неделю.

Было еще радио, но глушилки, накрывавшие все диапазоны воем и рыком, не позволяли вам услышать то, что не прошло советскую цензуру. Но ухо приноравливалось слышать и сквозь рык. Трудно передать ощущение от обращения Солженицына «Жить не по лжи» или от цикла передач Глеба Рара «Россия христианская». Они меняли судьбу.

Где-то идет другая жизнь, где-то есть заветные книги и мысли, но вас туда не пускают и никогда не пропустят. Вы догадывались, живя в подсоветье, что выдающиеся умы уже всесторонне рассмотрели многие насущные вопросы, касавшиеся путей вашей Родины. Но вам этого знать не полагалось. Так решила секта. Вы видели, как ваши идеологические надзиратели с тревогой смотрят на приближающийся юбилей 1000-летия крещения Руси, как они готовят контрмеры, заявляя, что не допустят «провокаций» в связи с этой датой, не допустят усиления религиозного влияния на советских людей. Кому вы должны были сочувствовать в той ситуации? «Нашим» или «не нашим»? Если «нашим» – то вам в КПСС , чтобы быть «на переднем крае» идеологической борьбы и т. п. А если вдруг «не нашим», Ильину, например, (он «наш» или «не наш»?) – то вам куда, к кому?

Сейчас некоторые оплакивают Советский Союз, мол, подкопали враги внешние и внутренние. Советский Союз разрушила жизнь. Жизнь разрушила схему. Другого ничего нет. Как только приоткрыли печатные шлюзы с перестройкой, так и стал крошиться монолит советской власти, ибо жить она могла лишь за железным занавесом. Если коммунисты когда-нибудь всерьез вернутся к власти в нашей стране, то ошибку, которую они совершили в 80-е годы, они больше не совершат: они закроют все периметры наглухо, как в Северной Корее, и в великом пожаре сожгут все, что не будет говорить об их догме…

Библиотека имени А.С. Пушкина была уютным местом в Омске, и там работали тихие, добрые люди, всегда готовые помочь. Но там была еще и одна, более добрая фея, с внимательными, недоверчивыми и пытливыми глазами. Доброта ее заключалась в том, что она приносила из трюмов внизу книги, которых не было в открытом каталоге и доступе, – книги дореволюционные. Почему она это делала, была ли это полудозволенная щель – трудно сказать, но книги пошли. И это была нечаянная радость. Как они сохранились и почему их не уничтожили (ведь стратегией уничтожения в масштабах страны занималась, наряду с другими, сама Крупская), не знаю, но они были. В каталогах наверху они не значились. Так постепенно были прочитаны и «Вехи», и Бердяев, и Владимир Соловьев, и далее уже святые отцы, первым из которых был Кирилл Иерусалимский; и много чего еще. И этот вкус другой, не советской, цивилизации, подводной Атлантиды, был сладким.

Если вы воспринимали это всерьез, то вы не могли уже оставаться прежним. Летописец ведь сказал: «Книги бо суть реки, напояющие вселенную». Если воспринимали всерьез... В этом вся суть дела. И тогда приходилось выбирать, вернее, выбирать уже ничего было нельзя – вы оказывались в ситуации «без выбора», когда ваши шаги становились единственно возможными; филологическая многосмысленность пропадала, и вы уже знали меру речам, поступкам и компромиссам.

Библиотека была кораблем-замком, причалившим у слияния Оми и Иртыша. Это было теплое место в Омске… Пятница, выходной день в библиотеке, бывала пустоватым днем. Сейчас она давно уже располагается в другом, специально построенном, достойном здании. Но она уже внутренне другая. Там всем все открыто; теперь все издано, и, наверное, уже не может быть ощущения выхода к другим, опасным берегам, в иные, запрещенные смыслы. Та становилась частью биографии, а эта, видимо, является прекрасным инструментарием исследователей.

Но и та, ушедшая, должно быть, где-то есть. Она просто уплыла в другие просторы. А, возможно, и стоит где-нибудь в тихой заводи, на всякий случай храня свои запасы…

Протоиерей Алексий Сидоренко