|
Это было до войны 1941 года.
Своего отца я очень любила и мне казалось, что ласковее, добрее и красивее его
никого на свете не было. Вот, по пятам за
ним так и ходила. Работал отец заведующим
конефермой. Лошадей было много. Деревня
у нас была большая, а полей хлебных – несколько тысяч гектаров.
Обрабатывали поля, впрягая лошадей в
плуг, борону, в телеги и сани: до войны техники в деревне почти не было – лишь один
трактор да комбайн. А вот молотилки были
с приводом, то есть тоже впрягали лошадей.
А веялки и все остальное – вручную.
В общем, что было в колхозе до войны,
я толком не знала – шесть лет мне было
всего. Но колхоз числился богатым, народ –
дружный, работящий, и решения принимались
сообща. А тем, кто женился, помогали дом,
стайки, амбар, колодец построить. Но вот баню
молодая семья сама должна была сделать. Я
не знаю, что это означало, но так в нашей
деревне заведено было.
Летом, в июле, гнуса, как водится, у нас
в Сибири уж очень много. И мой батюшка
всегда выезжал в поле, где паслись табуны
лошадей. В тот день я, как обычно, увязалась за отцом. Сначала он не хотел меня
брать, сказал, что в лесу очень много гнуса.
А я в рев. Не выдержал отец – взял меня
к себе на руки и мы вершни на рысаке Воронке (так звали коня) поехали в поле. Я
же была счастлива и довольна, что с отцом
вершни еду.
Отец мой страстный был лошадник. Он
разводил племенных лошадей, которых потом продавал колхоз. Батюшка с конюхов
за лошадей спрашивал строго. Коней купали,
скребницами шерсть, гривы вычесывали. Вовремя подковывали и копыта обрабатывали,
чтобы ноги не болели. А кожа блестела, как
будто ее смазали маслом. Мне кажется, что
отец любил лошадей так же, как нас, детей,
а может, даже и больше. Этого, правда, я не
знаю, но отца ревновала к лошадям. Хотя сама
лошадей любила, можно сказать, больше, чем
братьев и сестер…
Вот мы приблизились к месту, где паслись
кони, и я увидела, как сорвался и помчался
табун лошадей. Глядела на них, глаз не отрывая, от гривастых, тонконогих, с малень-
кими головами, красавцев-скакунов. Сердце
мое от радости трепетало: они неслись по
широкой цветущей луговине. Их, наверное,
испугала страшная муха Ззык. Эта муха в
июле-месяце откладывает личинки под кожу
животным – коровам и лошадям. Они страшно
этой мухи боятся.
А выводят личинок с тела животных дегтем
или карболкой, солидолом, и еще руками их
выдавливают. Они, эти личинки, большие, толстые, белые. И если выдавишь, дырка большая
остается на теле животного, то есть на коже. И
вот кони несутся в бешеном галопе навстречу
нам. Отец к перелеску свернул, посадил меня
на дерево и сказал, чтобы я не сходила с
дерева, а то лошади затопчут. А сам табуну
навстречу поскакал. Немного не доезжая до
табуна, развернулся и впереди на рысаке поскакал, уменьшая его бег. Он что-то кричал, но
из-за топота табуна я ничего не расслышала.
Я сидела на суку дерева, и детская душа моя
трепетала, видя табун красавцев-коней. Мне
так хотелось слезть с дерева, вцепиться в
гриву скакуна и мчаться вместе с табуном,
чтобы ветер в ушах свистел.
Луговина, обрамленная лесом, очень
красивая. Лошади в бешеном беге и сердце
мое от красоты такой ликует, и озноб по телу
бьет. Табун стал замедлять бег. Отец объезжал
табун, успокаивая его. После того как табун
успокоился, отец поговорил с пастухами и
подъехал ко мне. Он взял меня на руки, а
я прошу его: «Батюшка, дай прокатиться мне
на Воронке (так звали рысака)», на что отец
ответил, что я еще мала. «Батюшка, я же
умею вершни ездить. Меня мальчишки еще
по весне научили. И Воронок слушается меня.
Он меня любит». Отец потрепал мои волосы
на голове и сказал: «Тебе бы, дочь, мужиком
родиться надо было». Осмотрел оседланного
Воронка и подсадил меня. Я – в стремена
ноги, в седле устроилась поудобней и сначала
отъехала медленно от того места, где были
мы. Отец с пастухами, смеясь, говорили: «Вот
наездница, с муху». И я, чтобы не слышать их
насмешки, гикнула на Воронка: «Скачи!». И
воронок помчался. За моей спиной рубашка
пузырем надулась.
Проскакав некоторую часть луговины и
развернувшись, к отцу с пастухами подскакала. Отец, покачав головой, покрутив ус,
сказал: «Ну и ну, ты почему мне ничего не
говорила, что умеешь вершни ездить?», на
что я ответила, что боялась, что он не будет
подпускать к лошадям и в лес не возьмет.
Отец в ус ухмыльнулся: «Ишь ты какая, ну
и ну! Ну ладно, давай в малинник заедем, к
обеду малины наберем». «Батюшка, я одна
хочу на Воронке, а ты – на Соколе – тоже
рысак-красавец». Отец оседлал Сокола, и мы
поехали в малинник. Набрав малины, мы наперегонки, вершни поехали домой. Отец был
доволен мной. Смеясь, говорил: «Не обгоняй
меня».
Дома отец стал рассказывать, что я уже с
весны умею на лошади ездить. Мама только
руки развела от удивленья. «Как же ты ее
проглядел», на что отец ответил: «Она настоящая наездница, вот подучу и на будущий
год в осенних скачках на соревнование пущу.
Может, приз выиграет, да, дочка?» И потрепал
мои волосы да ус свой покрутил. У него была
привычка такая, если радовался или сердился – ус крутил. Мама сказала: «С девчонки
делаешь мальчишку. Хорошо ли это? Очень
ты уж балуешь ее». Я прижалась к коленям
отца и руками обвила его ноги. «Батюшка,
ты с мамой не спорь, а то она запретит мне
с тобой ходить на работу». Отец с матерью
рассмеялись. Мама сказала: «Куда уж там,
все равно убежишь». Я подошла к маме и
щекой потерлась о ее руки. Мама гладила
мою голову, говоря: «Вот лисенок». Потом она
вышла во двор и позвала сестер и братьев
моих обедать.
Отобедав, отец собрался ехать в лес смотреть покосы. Приближалась покосная страда.
Травы уже поспевали – пора было готовиться
к заготовке сена для скотины на зиму. И я
опять упросила отца взять меня с собой. Он
развел руками: «Ну что ж ты, хвостик мой,
поехали, коль от тебя не отбиться, да веселее
с тобой. Захвати-ка корзину в амбаре. В согру
заглянем да в малинник тоже. А знаешь, мать,
она быстро ягоду берет. Буду приучать ее к
лесу – сгодиться в жизни. Что будет знать, за
плечами нетяжело носить по жизни». Мама
ответила отцу: «Не возьмешь, так она пешком
за тобой пойдет».
Домой воротились впотьмах. Поужинали,
и я, как всегда, уже почти за столом спала.
Отец взял меня на руки и отнес в постель. Я
обхватила его руку, и голова моя покоилась в
его ладонях. Они пахли травой и еще чем-то,
и такое тепло исходило от рук его и доброта. «Батюшка, спой мне что-нибудь». Отец
легонько гладил мою голову и спину и что-то
пел про невольников тихонько. И я, как будто
отделившись от земли, парила в поднебесье
над землей. Снился мне цветущий луг и красавцы кони в диком беге с развивающимися
гривами.
И вот уже осень. Мы с отцом в согре собираем бруснику. Ягода спелая, сочная и такая
вкусная. Я уже, наверное, ведро набрала.
Наберу в лубок сколько, а потом в котомку
свою ссыпаю. А батюшка – в свою, кто больше
наберет. Я стараюсь, ягод много, красным-красно. Отец что-то спрашивает у меня, а я
его почти не слышу: стараюсь быстрее брать
ягоду, чтобы от отца не отстать.
– Дочь, а дочь, давай пообедаем, а то я есть хочу, – предложил отец.
– Ну, давай обедать, – согласилась с ним.
Отец вытащил бутылку молока, яйца, хлеб, сало и еще головку лука. Отобедали.
– Голубика! Вон ее сколько.
– Давай, раз хочешь, еще и голубики.
Голубика крупная. Ее ссыпать в котомку
нельзя – очень нежная. Набрав полный лубок,
говорю:
– Не пора ли нам домой? Ягоду некуда брать.
– Домой, так домой, – ответил отец.
Подошел, чтобы ягоду мою взять и приторочить к седлу, и удивился.
– Ну, молодец, работник важный!
И от похвалы отца я была от счастья на
десятом небе.
– Вот маму порадуем, – сказал отец и погладил меня по голове.
Затем подсадил меня на лошадь, а сам
сел на другую, и уже на закате солнца были
мы дома. Когда мы приехали, отец показал
маме, сколько я набрала ягод, она даже не
поверила. Но отец сказал, что это я столько
собрала, и мама меня похвалила. Пока мама
собирала нам поесть, я уже крепко спала,
сидя за столом, а утром снова проснулась
в постели. Уже почти что обед был, в избе
никого не было и я отправилась во двор. Там
была мама с двумя младшими сестренками
и что-то делала под навесом. Увидев меня,
она сказала:
– Ну что, соня, сегодня проспала отца?
– А где, мама, батюшка? – спросила я.
– Ну где ему еще быть? На работе он, – ответила она.
Я хотела бежать на конеферму, но мама сказала, что отец скоро придет.
– Он велел тебе ждать его дома. Вы с ним за рыжиками и опятами поедете. – Добавила она.
От радости я вприпрыжку побежала в дом,
чтобы обуться и собрать все, что нужно для
грибов: корзины, лубки. Отец сам плел из
ивовых прутьев корзины и даже выездные
кошевы. А лубки делал из коры молодых лип,
а туески для воды и молока – из бересты
березы. Красивые делал вещи. Он сам по
весне гнул молодые березки, для саней –
полозья, а осенью вырубал их и вез домой,
а потом с гнутых березок делал полозья и
все, что нужно. И такие получались сани
красивые! Прикреплял к саням плетеную
кошеву и получалась такая красивая вещь.
Мы, дети, опробовали первыми всегда. Отец
обычно нас по молодому снегу катал. Впря-
жет в сани лошадь, посадит нас в кошеву и
айда по улице, только под дугой колокольцы
звенят. Это были солнечные, светлые, радостные дни моей детской жизни, наполненные
светом, радостью, любовью ко всему, что
окружало меня.
Это был нескончаемый мир чарующей
красоты и очарованья. Это было такое великое
счастье, в этом мире было все-все: отец, мать,
братья, сестры, красавицы-кони, цветущие луга,
долины, леса… Там было все! То был мир
чарующей чудо-сказки, неги и ничем еще не
опороченной души – ни ложью, ни враньем,
ни скрытностью, ни убийством. Там, в моей
душе, была великая чистота. Там был светлый
чистый мир и всеобъемлющая любовь моей
еще не израненной ничем детской души и
ничем не омраченной.
И я порхала в чистой лазури, летая там в поднебесье, не касаясь земли.
Это был последний год мирного неба. Но
уже приближался злой охотник, который не
спрашивал у добычи разрешения…
Итак, мы с отцом на дрожках едем в лес
собирать грибы. Батюшка-то со мной весело
говорит, то молчит, хмуря лоб, и о чем-то
думает. То какая-то тревога на лице, то так
тяжело вздохнет. Не выдержала я и спросила
отца:
– Батюшка, вы что с мамой что-то не уладили? Отчего какой-то хмурый?
– Эх ты, все замечешь. У нас с мамой все хорошо. Мала ты еще, не поймешь. Говорят,
ночью «воронок» был. Батюшку забрали и
церковь закрыли. Детей крестить где будем?
Беда, доченька, да еще какая. О, Господи!
Только ты о нашем с тобой разговоре никому,
поняла? – ответил отец.
– Не бойтесь, батюшка, о чем мы с тобой говорим, я никому не рассказываю. Вон мама
меня немтыркой зовет, – ответила я.
И отец громко рассмеялся.
– Так и вправду ты больше молчишь.
– Я, батюшка, слушаю, интересно слушать.
Вот когда дети говорят, я все понимаю, а когда
взрослые, мало, что понимаю.
Отец опять рассмеялся и погладил рукой
мою голову.
– Ну и ладно, – промолвил отец, – вот
вырастешь, все будешь понимать, даже сколько
фунт соли стоит и как перец глаза ест. Жизнь,
дочка, такая штука. Ну да ладно, расти быстрее, а то ты больно росточком мала. Мама
мне на тебя жаловалась, что ты опять на
черемуху лазила. И когда ты только успеваешь
штанишки драть. Мама на твои штанишки заплаты не знает, где брать.
Он весело и звонко рассмеялся. И я тоже с визгом смеялась.
– Батюшка, скажи, с тобой так бывает,
когда бежишь, будто ноги не касаются земли
и так легко-легко.
– Нет, дочка, не бывает, – ответил мне
отец.
– А у меня, батюшка, бывает. Бегу, а
ноги вроде и не касаются земли. Только вот
взлететь не могу, как птица. А так хочется
высоко подняться и с высоты посмотреть.
Но никак не получается. И мне становится
как-то так грустно, что я потом долго плачу.
Почему, батюшка, люди не летают? Я никогда
не видела, чтобы люди летали. А вот ночью я
летаю высоко-высоко. Там на небе красиво,
и на земле красиво, особенно, когда летишь
над лесом и речкой. А проснешься – и не
можешь летать. Я сколько раз пыталась взлететь днем, не получается, а ночью почему-то
получается, – спрашивала я отца. На что он
ответил:
– Ночью ты, дочка, спишь, и сон тебе такой
снится, будто летаешь. Значит, растешь.
Не дано нам, людям, летать. Вон, говорят,
люди на самолетах летают. И ты когда-нибудь
полетишь на самолете. Ты, дочка, до этого
доживаешь, а я уже нет. Ты многое увидишь
на своем веку.
– А ты почему, батюшка, на своем веку
не увидишь?
– Я уже старый, доченька.
– Почему старый? Ты вон какой красивый и молодой, лучше всех.
Отец опять рассмеялся.
– Вот, дочка, за разговором незаметно
и доехали. Видишь, здесь и грибы будем собирать.
И он распряг лошадь – пустил пастись.
Отец взял большую корзину, а я лубок
и стали собирать грибы. Рыжиков было так
много, что мы загрузили всю посуду, что
взяли и стали просто ссыпать в дрожки. И у
нас так быстро получалось. Их на зиму много
надо, семья большая. Батюшка говорил, что
лето – запасиха, а зима – подбериха. Собирать
грибы – одно удовольствие: день погожий и
такая красота кругом.
– Батюшка, вот как грибов наберем,
заедем на гороховое поле. Гороху нужно
набрать.
– Заедем и гороху наберем, – отвечал он.
– Дочка, смотри, сколько груздей сырых
я нашел! Айда сюда, а то одному не собрать. Вишь, они в траве прячутся. Видишь,
бугорочки, это там груздик растет, – учил
меня отец.
– Батюшка, а куда складывать будем? –
спрашивала я.
– Найдем место. Я мешки прихватил. –
Успокаивал отец.
И мы столько грибов набрали, что на гороховое поле не поехали, а отправились прямо
домой. Боялись грибы растерять.
Маме и старшим сестрам на три дня точно
хватит работы – так сказал отец.
– Вот, дочка, обрадуем маму. Да и зимой
с горячей картошечкой вкусно. Грибы, дочь,
большое подспорье. Рыжики, груздочки… Вот,
может, завтра еще поедем в другое место, там
и опята растут, в березниках. Люби, доченька,
земельку, береги ее, она наша кормилица и
поилица. К землице с добром да любовью,
она на добро и любовь добром платит. Помни
это, мой хвостик.
– Батюшка, отчего меня все хвостиком
зовешь? – спросила я.
– Так ты и впрямь, что хвостик. Как ни
повернешься, а ты все рядом.
– Я, батюшка, за тобой хожу, потому что
мне с тобой хорошо. У тебя лошади. – Ответила я отцу.
– Это, доченька, колхозные.
– Так и мы тоже колхозные.
И отец так звонко рассмеялся:
– Ну и ну, дочь, в самую точку попала.
Точно, и мы колхозные, и то правда.
И так за разговорами и до дома доехали. Мама встретила нас за воротами. Даже
руками всплеснула, увидев, сколько грибов
мы набрали.
– Да где груздь. Только пошли, мать, грибочки, и столько много, хоть косой коси.
Мама, смеясь, сказала: «Так вы и впрямь
косой косили?»
– Нет, мама, мы ножиками срезали, кос
мы не брали. Как их косить, они очень маленькие.
Мама, смеясь, сказала:
– Вот задали мне работы на целую неделю. Зимой стол разнообразить буду. Грибные
пироги все любите. Пирогами закормлю.
Мама и батюшка стали выгружать грибы,
а я пошла в дом. Выпила кружку молока и не
помню, как уснула за столом, а утром проснулась в постели. Мы с батюшкой потом еще
несколько раз ездили за грибами.
Осенью поспела клюква, и мы ездили
вершни за ней на болото. В это время года
ни тебе паутов, ни комаров, ни мух. Только
вода на болоте, где растет клюква – ее как
будто кто рассыпал. Клюквина большая, а
на чем растет? Листочки мелкие-мелкие на
стебельке-ниточке. Даже и не верится, что на
таком стебельке растет такая большая ягода.
Чудно даже. А больше всего мне нравился
морс с костянки. И брать костянку очень заманчиво: пропустишь кисть между пальцев и
полная горсть ягод. А ягода такая сочная и
будто просвечивается.
Да, много чудесного встретишь в лесу и много-много чего не знаешь.
Вот и зима. Мы с отцом на санях-дровнях
едем за дровами. Пара здоровых тягловых
лошадей везет большой воз дров. Дрова сухие, их весной заготавливают, чтобы за лето
хорошо посохли, а зимой по снегу вывозят.
Красота! Весь лес в инее серебрится, блестит.
И морозец ядреный. Я сижу на возу на дровах, закутанная в тулуп. А отец идет рядом
с коренным. От отца и лошадей пар идет. А
я головой кручу, сидя на возу и с визгом
смеюсь от радости, что такая красота кругом.
Отец предупредил, чтобы я с себя тулуп не
столкнула, а то замерзну. Сейчас из леса в
поле выедем, а там ветер поземку несет. В
поле холодней.
– Сиди спокойно, не раскрывайся. А то
в следующий раз не возьму, – наставляет
отец.
– Батюшка, мы еще раз поедем по дрова?
– спрашиваю я.
– Да, дочка, только пообедаем, разгрузим
дрова. И еще одну ходку нужно.
Дров на зиму много заготовили, все вывезти нужно, пока неглубокий снег. А то,
кажется, зима больно снежной будет. – Отвечает мне батюшка.
Итак, эта зима была последняя. Мирная. А
там началась война. И осенью, в октябре, отца
забрали на войну, и более я его не видела.
Война сначала убила отца, а потом и брата. И
все мое счастливое детство съела война.
Нина Кондратьевна Бибеева,
г. Тюмень
|
