Смысл жизни и личность человека

Проблема смысла жизни существует в современной философии весьма парадоксальным образом. С одной стороны, безусловно признается, что эта проблема имеет огромное значение, для большинства людей она вообще осознается как главная, центральная, а порой даже единственная проблема философии. Кроме того, XX век дал весьма сильную традицию экзистенциальной философии, ориентированной как раз на проблемность «живого переживания жизни». Но, с другой стороны, проблема смысла жизни практически не разрабатывается в философской литературе.

Достаточно взять в руки любой учебник философии, чтобы убедиться в том, что современная философская мысль ничего не говорит на эту тему учащейся молодежи. Учебник, конечно, не является, строго говоря, научным трудом, но не ради ли учебников в том числе осуществляются все научные исследования и философские размышления. Педагогическая направленность относится к сущностным чертам философии, которая и начиналась когда-то в диалоге учителя и ученика, и по сей день именно ради выработки и передачи определенного духовного опыта философствует философ.

Проблема же смысла жизни как нельзя более принадлежит к тем вопросам, с которыми к философу могут обратиться «простые» люди и молодежь в первую очередь. Более того, эта проблема – как раз тот вопрос, к постановке которого философ должен настойчиво подводить людей, пробуждая и побуждая их к сознательному выстраиванию своего мировоззрения. Если бы эта проблема была, действительно, разработана в серьезной философской литературе, была бы совершенно необъяснима нераскрытость темы смысла жизни в литературе учебной. Ведь чаще всего смысл жизни – единственное, что нужно человеку от философии (если кому-то что-то от нее вообще бывает нужно).

Но все дело в том, что сами «философы», то есть люди философски грамотные, интересующиеся философией и преподающие ее, не могут внятно ответить на этот вопрос. И даже у философов без кавычек и, может быть, даже с большой буквы, то есть у тех мыслителей, которые философию движут вперед, которые сами движимы философской Мыслью, не так-то просто найти ответ на столь важный философский вопрос: «В чем смысл жизни?» Дело доходит уже до того, что сам этот вопрос звучит уже почти неприлично «по детски», как звучал бы вопрос к ученому-астроному: «Сколько звезд на небе?» То есть предполагается, что серьезные взрослые люди, настоящие философы такими вопросами не занимаются. Как ни парадоксально, это так и есть.

Даже философы-экзистенциалисты, которым, казалось бы, «на роду написано» ставить и решать проблему смысла жизни, вовсе не так часто обращаются к ней, и даже эти обращения маловразумительны. Пожалуй, самый яркий пример постановки проблемы смысла жизни в экзистенциальной философии мы можем видеть в творчестве Альбера Камю. Ведь он прямо объявляет вопрос о смысле жизни главным и единственным настоящим вопросом философии. И ставится этот вопрос им предельно остро: «Есть лишь один поистине серьезный философский вопрос – вопрос о самоубийстве. Решить, стоит ли жизнь труда быть прожитой, или она того не стоит, – это значит ответить на основополагающий вопрос философии. Все прочие вопросы – имеет ли мир три измерения, существует ли девять или двенадцать категорий духа следуют потом»[1].

Нельзя не согласиться с этими словами, нельзя не признать за ними предельную глубину. Но что же предлагает Камю в качестве ответа на этот вопрос? Надежда на некий смысл жизни, надежда на то, что некая «превосходящая жизнь идея» способна этот смысл ей сообщить – все это, согласно Камю, «гибельное уклонение» и «жульничество», мир и жизнь есть абсурд, и вовсе не обязательно пытаться избавиться от него при помощи самоубийства или вышеупомянутой «надежды». Надо в этом абсурде жить, и именно только такая жизнь в ясном предстоянии абсурду может обеспечить подлинность существования[2].

Однако, несмотря на все заверения Камю, что «надо представлять себе Сизифа счастливым»[3], несмотря на все возможное и вполне понятное сочувствие его интеллектуальному мужеству и человеческой боли, позиция философии абсурда не способна дать сколько-нибудь удовлетворительного ответа на вопрос о смысле жизни. И экстравагантные слова о том, что такой ответ вовсе и не нужен, что он означал бы «гибельное уклонение» и дезертирство, не могут все-таки заглушить того чувства – как сердечного, так и интеллектуального, что смысл жизни нужен человеку, и что основанием подлинного существования может стать только ясный положительный ответ на этот вопрос.

Это же самое интуитивное чувство говорит, что никакой ответ, а тем более настоящий, не может быть окончательным решением проблемы смысла жизни, не может «снять» эту проблему. Но жажда Ответа, – не такого ответа, чтобы кто-нибудь отвлеченным образом отвечал на твой отвлеченный вопрос, а жажда такого СМЫСЛА, КОТОРЫЙ БЫ ОТВЕЧАЛ на твой жизненный запрос, смысла, который ложился бы на сердце, прояснял бы разум, освежал бы чувства, – эта жажда очевидна. С этой очевидности и стоит начать наши размышления.

Человек, очевидно, имеет потребность в смысле жизни. Даже те самоубийцы, о которых так много пишет Камю, своим самоубийством доказывают значение и власть этой потребности в жизни человека. Самоубийство, действительно, представляет собой некое «признание», но Камю, на наш взгляд, недостаточно полно его расшифровывает. Полностью оно звучит примерно так: «Я смысла жизни не нашел (или – имел, но потерял), я не вижу (больше) в жизни смысла и отчаялся его обрести, а без него жить мне невыносимо». Камю желал бы игнорировать эти последние слова, но они звучат независимо от его желания, и они являются самыми главными, в них суть.

Не из СОЗНАНИЯ отсутствия смысла жизни приходит человек к самоубийству, как верно подчеркивает Камю, – никакой связи здесь еще нет, самоубийство является следствием НЕВЫНОСИМОСТИ жизни без смысла, – вот чего он не хочет видеть. Смысл жизни, повторим еще раз, является не просто неким «желанием» человека, не прихотью и заманчивой перспективой он является, смысл жизни есть именно потребность в точном значении этого слова. Потребность есть то, что насущно, то, что существенно необходимо, без чего жизнь человека, по меньшей мере, терпит серьезный ущерб или вовсе невозможна.

Оттого, что смысл жизни относится к числу духовных потребностей, он не делается менее важным, чем телесная потребность в еде или душевная потребность в общении с себе подобными. Более тонкие механизмы проявления духовных потребностей в сравнении с телесными и даже душевными не отменяют огромного их значения для жизни человека и опасности, связанной с их неудовлетворенностью. И вот наличие настоящей потребности в смысле жизни является опровержением и позиции Камю, и всех прочих скептиков и агностиков. Если у человека есть потребность в смысле жизни, то этот смысл можно найти.

Тем и отличается потребность от простого пожелания: не всякая прихоть может быть удовлетворена, не всякая фантазия имеет реальный эквивалент, а вот предмет всякой потребности ЕСТЬ. Иногда, может быть, не удается найти еды, чтобы удовлетворить соответствующую телесную потребность, человек может умереть от голода, но это не отменяет того факта, что в мире еда есть. Человек может не иметь смысла жизни, может не найти его, человек может даже погибнуть, не найдя его, но все это не отменяет того факта, что смысл жизни бывает, что он есть, и найти его в принципе можно.

Если формулировать точно, это означает, что смысл жизни именно ЕСТЬ, он есть независимо от того, знает ли о нем человек, понимает ли человек смысл своей жизни. Разница есть в экзистенциальном плане: понимание или непонимание человеком смысла своей жизни существенно определяет экзистенцию человека в самом ее истоке. Стоит, видимо, различать этот экзистенциальный смысл жизни, который означает осмысленность человеком своей жизни и который можно иметь или не иметь, и объективный смысл жизни, который не мы в нее вкладываем, но который может быть усмотрен и понят нами, который способен обогатить нас, наполнив собой нашу экзистенцию.

Этот объективно существующий смысл жизни является условием возможности всякого субъективного смысла: ибо «спрашивать о смысле – значит задаваться вопросом о безусловном значении чего-либо, т.е. о таком значении, которое не зависит от чьего-либо субъективного усмотрения, от произвола какой-либо индивидуальной мысли»[4]. Вопрос о смысле жизни – это не вопрос о субъективных целях, которые ставит человек, это вопрос «ЗАЧЕМ ЖИЗНЬ?», «Для какой такой надобности она?» Однако именно тот факт, что смысл у жизни должен быть, что он есть очевидная потребность человека, образует камень преткновения для многих людей, сколь легче, спокойнее была бы их участь, если бы его могло не быть.

Дело ведь в том, что смысл вообще всякого дела обретается за рамками этого дела, смысл определяется не изнутри, а извне. И, стало быть, если говорить о смысле жизни, надо иметь в виду тему смерти и вопрошать о том, средством для чего, лежащего вне жизни может служить жизнь. Полагать смысл жизни в самой жизни, «жить ради того, чтобы жить», – этого никому не запретишь, но надо ясно отдавать себе отчет в том, что в переводе на ясный язык это означает: «Смысла у жизни нет, есть просто жизнь, и надо просто жить, – ни зачем… так просто… – от нечего делать». Но смысл у жизни должен быть, и, даже отрицая его, все равно пытаются хоть как-то о нем говорить: Камю пытается показать, что есть смысл жить в ясном сознании абсурда, а массовое сознание убаюкивает себя заклинаниями о том, что «смысл жизни в самой жизни».

Надо еще уточнить, что слова «смысл жизни» могут употребляться в двух разных значениях: можно говорить о том, зачем моя жизнь другим, – и про это рассуждать очень легко, а можно задаться вопросом, зачем моя жизнь мне самому, – и вот это-то и есть настоящий вопрос о смысле жизни. Здесь обнаруживается еще одна лазейка для ухода от решения вопроса: часто вместо размышления о смысле-для-себя начинают разглагольствовать о смысле-для-других. Тут с легкостью выясняется, что жизнь человека может служить на пользу людям, для продолжения рода, для счастья будущих поколений, для всемирной эволюции жизни, но все это не греет сердца, ибо самое главное остается неясным – мне-то самому зачем моя жизнь нужна?

Эта настоящая постановка вопроса о смысле жизни ставит человека перед проблемой личного бессмертия, «ибо логические требования, вытекающие из содержания понятия смысла, вынуждают нас полагать цель, осмысливающую жизнь, вне жизни; а нравственные требования запрещают допускать, чтобы личность была в каких бы то ни было руках, хотя бы и руках Бога, только средством; между тем, если нет бессмертия, а цель жизни остается вне жизни, то личность оказывается всего только средством или орудием. Если же, наоборот, мы верим или хотим верить в смысл жизни и в то же время не хотим нарушать ни логических, ни нравственных требований, то мы обязаны верить и в бессмертие. Другими словами: вера в личное бессмертие есть условие и логической, и нравственной допустимости веры в смысл жизни»[5]. Действительно, любые рассуждения о смысле жизни всегда предполагают определенный вариант бессмертия – реальный или иллюзорный. Соответственно, предполагая некое иллюзорное бессмертие (в памяти людей, в потомках, в делах на земле), можно говорить лишь об иллюзорном смысле жизни, и только реальное бессмертие души может быть основой реального смысла жизни.

Ни наличие смысла жизни, ни действительность бессмертия души доказать невозможно, однако, как показывает Введенский, и мы с ним полностью согласны, связь этих двух предметов веры совершенно несомненна. Мы попробуем продвинуться еще несколько далее в раскрытии логических предпосылок и следствий веры в смысл жизни. Очень важно здесь будет вслушаться в язык, на котором говорится о смысле жизни, в те слова, которые неизбежно всплывают, когда затрагиваешь эту тему. Отметим еще, что все вышесказанное о явном наличии у человека потребности в смысле жизни, позволяет нам не только исходить в дальнейших наших рассуждениях из предположения реального его существования, но и считать такую нашу позицию вовсе небезосновательной.

Итак, что же можно сказать, исходя из той гипотезы, что СМЫСЛ ЖИЗНИ ЕСТЬ? То, что он есть, означает только одно: жизнь человеку именно ДАНА, притом дана не просто так, а ЗАЧЕМ-ТО. Сам вопрос о смысле жизни, вопрос «зачем жизнь?» предполагает именно такое видение жизни. Притом если жизнь «дана» человеку как-то метафорически, то и о смысле ее можно говорить только метафорически. Наличие реального смысла жизни предполагает, что жизнь реально дана. Всякий смысл определяется конечной целью, предназначением, стало быть, и смысл жизни человека определяется предназначением человека. То есть, Тот, Кто жизнь дал, Он дал ее не просто так, а к чему-то человека предназначил: предварительным образом назначил человеку определенную цель. Это является залогом существования смысла жизни.

«Предназначение» само по себе, по своей внутренней сути является еще чем-то внешним для человека, это есть соотнесенность моей жизни с некими целями, заданная помимо моей воли и сознательной свободы. Однако в жизнь человека «предназначение» входит как «призвание». Тот, Кто жизнь человеку дал, не просто к чему-то человека предназначил, Он еще и призывает человека к сознательному и свободному исполнению этого предназначения. Столь дорогое и значимое для человека слово «призвание» означает ведь именно «призыв», услышав который, надо на него откликнуться и быть ему верным. То есть это означает, в конечном счете, откликнуться и быть верным Тому, Кто тебя зовет, Тому, Кто тебе жизнь дал. Слово «призвание» имеет, таким образом, откровенно религиозный смысл, и мы считаем необходимым употреблять его именно в этом – точном и полноценном – значении. Тот, кому не нравятся религиозные смыслы, должен, видимо, отказаться вообще от использования этого слова, заменив его другим, более адекватно выражающим нужную мысль.

Таким образом, смысл жизни, если он вообще есть, может заключаться единственно в том, чтобы понять свое призвание, внять призыву, обращенному к тебе, откликнуться на него и быть верным ему, обратив свою свободную волю на реализацию своего жизненного предназначения. Однако эти слова остаются лишь формальным определением до тех пор, пока мы не ответим на вопрос, а в чем же заключается предназначение человека в этой жизни. То есть, конечно, можно и нужно предполагать, что есть разница индивидуальных предназначений людей, разница призваний, но при этом явно должно быть некое вообще «предназначение человека на земле», некое единое призвание, обращенное к человеку, как именно человеку. Элементарный здравый смысл требует того, чтобы все индивидуальные призвания были не более чем частными способами реализации общечеловеческого призвания.

Говоря об этом общем смысле жизни человека на земле, необходимо использовать еще одно часто употребляемое и поверхностно понимаемое слово. Только, разумеется, прежде чем его использовать, надо очистить его от обессмысливающей расплывчатости и понять во всей глубине его значения. Итак: всякий вообще человек на земле призван к САМОРЕАЛИЗАЦИИ. Мы настолько часто слышим это слово, что уже отвыкли видеть хоть что-то реальное в нем. А ведь «самореализация» означает не более и не менее как реализацию себя. Всякая реализация предполагает наличие некоего замысла, который реализуется, то есть воплощается, в результате чего вещь мыслимая (res rationis) делается вещью, которая есть, бытием (ens). Идея самореализации должна в таком случае означать буквально то, что меня еще нет, есть только некий проект меня, замысел обо мне, реализовать и воплотить который я должен сам. Предназначение человека заключается, в конечном счете, в том, чтобы стать самим собой, самоопределиться в бытии, свободно реализуя (или свободно отказываясь реализовывать) замысел о себе. Тот, Кто эту жизнь человеку дал, призывает человека свободно обрести самого себя и войти в полноту бытия, – именно это и может быть названо самореализацией в настоящем смысле этого слова.

Все это ставит человека в совершенно уникальное положение: человек – это единственное существо, которое, чтобы в полной мере быть, должно само себя реализовать. Бытие человека, таким образом, представляет собой безмерный риск, который заключается в том, что оно никогда еще не есть бытие в полной мере в готовом виде, оно есть ШАНС обрести себя. Этот шанс может быть использован человеком, но человек может и упустить его, может отказаться реализовывать себя и становиться самим собою. Чем человек окажется в таком случае, вопрос, пожалуй, неразрешимый и очень страшный. Строго логически говоря, человек в этом случае остается неким полуфабрикатом, некой недоделанной сущностью, так и не обретшей реального бытия. Быть человеком – это значит выбрать, хочешь ли ты быть собою, или ты собой не хочешь быть, какую жизнь ты хочешь жить – свою или ничью. «Быть или не быть», – вот в чем вопрос всякой человеческой жизни.

Что же такое есть человек, если его еще нет, а он уже себя реализует, или – если он, по видимости, активно живет, но при этом, возможно, все глубже погружается в небытие?

В человеке необходимо различать природу и сущность. Если человеческое бытие представляет собою, как мы выше прояснили, некую задачу, то в этой задаче природа человека образует раздел «Дано»: это те исходные данные, которые имеет человек в качестве основы своего существования. Можно говорить об общей природе человека, можно выделять индивидуальные природные задатки и способности. Сущность же есть предмет задачи, само, собственно, задание, которое расположено в разделе «Найти». Сущность есть то, что делает из самого себя человек своей жизнью. То, «что я есмь», является всегда продуктом моей собственной деятельности, неким моим решением задачи моей собственной жизни.

Но есть еще одна инстанция в человеке помимо сущности и природы. То, что человек есть в своих исходных данных, – это его природа. То, что есть человек как решение жизненной задачи, – это его сущность. Но человек – это не только «то, что», он есть еще и «тот, кто». Человек – не только задача, но и тот, кто эту задачу решает. Этот Кто именуется «личность». Личность человека – это и есть тот, кто имеет призвание, и кто способен откликнуться на этот призыв свыше, кто реализует себя, самоопределяясь в бытии.

Говоря о личности, мы встаем перед тайной. Тайна эта состоит в творческой свободе личности. Речь здесь не только и не столько о художественном творчестве, хотя и оно немаловажно. Прежде всего, мы имеем в виду творчество человеком своей собственной жизни. Сущность человека есть не просто некий продукт деятельности человека, она есть абсолютно свободное его самоопределение. Жизненный путь человека явно зависит не только от него, этот путь складывается как непредсказуемая событийная цепь, в которой каждое событие есть со‑бытие меня с другими (людьми и обстоятельствами). Каждое звено в цепи жизни есть случай – не только в смысле алетической модальности (то, что может быть, а может и не быть), но и в смысле «с‑лучки», то есть встречи  и столкновения многих факторов. Но то, чем является сам человек в некой заданной этими бесчисленными факторами ситуации, – это зависит только от него. Специфика ситуации может наложить характерный отпечаток на внешний образ поступка человека, но та внутренняя сущность, из которой поступок исходит, зависит только от самого человека, определяясь его свободной волей.

Таинственность свободы заключается в ее безосновности. Именно это обстоятельство не позволяет рационально понять свободу. От Спинозы и до Гегеля, и к Марксу, и далее тянется мощная традиция толкования свободы как осознанной необходимости, уничтожающая на корню возможность по‑настоящему свободного действия. Рационалистически все именно так: даже в ситуации так называемого «свободного выбора» человек выбирает только из имеющихся объективно альтернатив и опираясь на свою природную обусловленность. Таким образом, оказывается, что свободы просто нет: альтернативы выбора заданы помимо меня, да и выбираю я между ними, определяясь в своем решении своими потребностями (от меня не зависящими), своими аффектами (спонтанно возникающими), своими рациональными оценками (по независящим от меня законам разума) внешних и внутренних факторов (возникающих помимо моей воли), – иначе говоря, ничего МОЕГО в основании решения нет, и, таким образом, само решение не мое, есть просто разница между несвободой глупо-невежественной и несвободой разумно-просвещенной, последняя именуется «осознанной необходимостью».

Однако в том-то и дело, что настоящая онтологическая свобода все-таки есть, и ее отрицание неизбежно приводит к логическому абсурду. Только ее основанием, действительно, не может быть ничто из сущего. В этом смысле прав Сартр, связывая свободу с Ничто, с «негацией бытия», прав Бердяев, укореняя свободу в Ungrund, в безосновном, и утверждая ее независимость и примат по отношению к Бытию. Свобода, чтобы быть и оставаться свободой, не может иметь основания в эмпирическом и феноменальном бытии мира, как о том пишет И. Кант, она вообще принадлежит, по его выражению, к иной, ноуменальной сфере. Это утверждение не объясняет, однако того, откуда берет свои силы человеческая свобода.

Свобода реализуется в рамках эмпирического бытия, но при этом она всегда есть некоторая степень свободы от этого мира и свободы для осуществления себя в нем. И единственным ее настоящим основанием может быть то призвание свыше, в верности которому обретается смысл жизни. Это призвание представляет для человека неотвратимую реальность, но это – реальность иного порядка, чем материальное бытие и психические переживания, это – реальность не от мира сего. Изначальная соотнесенность человеческого существа с этой реальностью образует формальное основание свободы личности человека, сознательная же опора на реальность своего призвания является основанием и реализацией действительной и глубочайшей свободы.

Смысл жизни и онтологическая свобода человека имеют, таким образом, один и тот же корень, один и тот же принцип осуществления. И то, и другое обретается и реализуется в динамической соотнесенности и согласовании личностного самоопределения с высшим призывом к исполнению своего предназначения. Только в этом случае возможно говорить о моем смысле моей жизни, о моей свободе моей личности. Соотнося себя с чем угодно иным, кроме призвания свыше, человек подчиняется чужому и внешнему, включаясь тем самым в бесконечно разветвленную сеть мировой необходимости, делаясь элементом всепроникающих причинно-следственных закономерностей. Призвание же для меня не есть нечто чужое, напротив, оно-то и является максимально моим, оно в гораздо большей степени МОЕ, чем вся моя эмпирическая проявленность, чем мой собственный внутренний «я‑образ», чем даже мои мечты о себе. Призвание есть вообще единственное МОЕ, какое может быть, и только оставаясь верным ему, можно будет, в конце концов, вслед за Григорием Саввичем Сковородой сказать: «Мир ловил меня, но не поймал».