Самое трудное – это первая фраза, – наперебой учат нас классики. Вниманием читателя нужно завладевать с первой строки, как это видно на лучших образцах советской литературы. Скажем, покойный писатель-фантаст Ефремов – живой тому пример. Его роман “Таис Афинская” начинается словами: “Северо-западный ветер крепчал”. Начало романа “Час быка” интригует в неменьшей степени: “В школе третьего цикла начался последний год обучения”. И, наконец, – изящное начало излюбленного советской интеллигенцией романа “Лезвие бритвы”: “Все быстрее нарастает познание в современном мире”, – ни прибавить, ни убавить!

Книга Федора Сергеевича Сельского (мы используем здесь по его же собственному примеру достаточно прозрачный псевдоним) “Пять рассказов о философах” (Тюмень, 1998) открывается словами: “Августовские ночи на Сицилии, да и во всей Греции, роскошно-великолепны” (с. 4). Так вот невзначай, почитывая книгу, “в которой высокая научность, детальное знание философских и социокультурных проблем сочетаются с художественным подходом” [2] , и переосмыслишь, пожалуй, устаревшие догмы географии. Не менее впечатляет и финал этого первого рассказа: “Вулкан выплюнул сандалию Эмпедокла, которая упала к ногам Павсания”, – после чего Павсаний, разумеется, “сразу уверовал в сверхъестественное исчезновение учителя и сказал Горгию: – Наш кумир стал богом. Пойдем и принесем ему жертву!” (с. 10).

Вряд ли стоит делать из древних греков дебилов, вряд ли стоит воспевать самоубийство, даже в виде поэтического исключения, и, наконец, вряд ли стоит даже самоубийцу именовать “кумиром” (т.е. идолом, истуканом, болваном). Если речь идет о “кумирах эстрады”, то там это слово как нельзя более к месту, но не по отношению к мыслителю, каким бы он ни был...

Надолго запомнится читателю светлый образ дряхлого Демокрита, нюхающего свежий хлеб: “ – Потому, что от хлеба идет истечение атомов. Хлеб – это жизнь. Атомы попадают в организм и поддерживают жизнь. А в желудке сок заливает хлеб и истечения атомов не происходит” (с. 15). После коррекции географии нам следует перейти, видимо, к революционным преобразованиям в диетологии, особенно к таким ресурсосберегающим. Впрочем, судя по русской традиции занюхивания чарки, наши предки в наставлениях Демокрита не нуждались. Вот только странно, что, только прожив уже сто четыре года, Демокрит решил реализовать эту свою передовую технологию питания и перейти от поедания хлеба к нюханью его. Еще более странно, что, отправляя хлеб в желудок полный сока, тем самым без толку переводя его в отходы, Демокрит смог протянуть целых сто с лишним лет, а напрямую поддерживая жизнь нюханьем хлеба, продержался всего три дня. Хорошо хоть перед смертью успел просветить престарелую сестру: “Когда наша служанка толчет в ступке вещество для изготовления краски, она превращает его в порошок. Так вот, есть еще более мелкие частицы, из которых состоят все тела. Это атомы. Они невидимы и неделимы. Это мы с Левкиппом их открыли” (с. 15).

Вряд ли стоит вводить неискушенного читателя в заблуждение: о размерах атомов Демокрит не говорил ничего, они, по его мысли, в принципе, могут быть и большими, не в этом суть, они все равно будут “невидимы”, ибо воспринять можно только большое скопление атомов, структуру этого скопления. Вряд ли стоило Демокриту, даже для недалекой сестры, повторять дважды одно и то же: “атом” по-гречески – это и есть “неделимый”. Наконец, вряд ли стоит вкладывать в уста даже и самовлюбленного, но все-таки древнегреческого философа слова: “мы их открыли”. Атомы, которые имеет в виду Демокрит, это не те атомы, которые имеет в виду Федор Сергеевич Сельский, демокритовские атомы открыть нельзя, они представляют собой умозрительную конструкцию, к которой нет пути через практику (критерий истины г-на Сельского). Считать же Демокрита, вследствие этой омонимии, родоначальником современного научного понятия об атомах, – все равно, что считать Гераклита родоначальником космонавтики только потому, что он говорил о “космосе”.

Приступ особенного диалектического восторга г-н Сельский пережил, видимо, когда писал, как Аристотель “стеснялся обнажать свои худые ноги. Утешила его только Герпеллида, огорошив словами: – Худые ноги любви не помеха!” (с. 18). Как можно утешить, огорошив, остается для нашего метафизического ума полной загадкой, но, во всяком случае, мы тоже надеемся сделать приятное Федору Сергеевичу, доставив ему неприятность. Цитировать же хочется без конца, ибо почти каждая строка радует очаровательной корявостью: “Герпеллида быстро нагрела масло, заполнила им бычий пузырь и пристроила поближе к правому боку, где и была острая боль. Она стихла. Философ отпустил ласково Герпеллиду досыпать. А сам заснуть не мог, сел писать завещание” (с. 18).

Красной нитью через книгу проходят женщины, – по древней и вечно актуальной народной мудрости: что имеем, – не храним, потерявши, – плачем. Так, например: “Но не таков он был, чтобы отступать при первой неудаче. Он прижал ее к себе, обхватил ее стройный стан левой рукой, а правой сдвинул локон ее льняных длинных волос, который закрывал губы, и начал ее страстно целовать. Елена отвечала на поцелуи сначала робко и слабо, а потом все сильнее и решительнее. И, наконец, они слились в жарком долгом поцелуе. Елена стала прибегать на свидания вечерами. И пришел вечер, когда она предстала перед возлюбленным во всем великолепии своей красоты. Философ смотрел на прекрасную шею, великолепную грудь, чудесные бедра” (с. 28). На то, что идет после бедер, у г-на Сельского, видимо, уже эпитета не нашлось...

Нельзя поручиться, что всем покажется бесспорным способ, выбранный Федором Сергеевичем для привлечения внимания к философическим банальностям, то и дело вкрапляемым в примитивный, но животрепещущий текст. Однако то, что этот способ эффективен, – несомненно. Надо было только и на обложку поместить что-нибудь более сексапильное, чем просто пчелку. (Хотя, честно сказать, тонкость и многоплановость эротических аллюзий здесь не может не восхищать. Мы даже склонны полагать, что идея обложки не принадлежит г-ну Сельскому, настолько изящество эротизма в этом образе [3] контрастирует с обычной топорной манерой подачи материала, которая достаточно уже продемонстрирована выше.)

И, наконец, – пятый заключительный рассказ в книге открывается личным воспоминанием автора о том, как им, первокурсникам философского отделения, молодой и талантливый преподаватель логики доказал, что без логики нет счастья, построив “немудрящий силлогизм”:

Силлогизм нас сразил. Удивительно, но факт: я до сих пор нахожусь под обаянием этого простенького умозаключения и убежден, что логика необходима для счастья ” (с. 33), – признается г-н Сельский. Нам остается только пожалеть, что, внушив Федору Сергеевичу сомнительное, но благородное убеждение в необходимости логики для достижения счастья, тот преподаватель логике его так и не научил. Достаточно повнимательней приглядеться к этому, действительно, “немудрящему силлогизму”, чтобы убедиться, что из таких посылок предложенный вывод не следует. Если очень сильно поднапрячься, то из них можно заключить примерно следующее: “Некоторые из тех, для кого недоступно счастье, не изучают логику”. Но и этот вывод возможен, только если предполагать, что средний термин – “человек, не обладающий (или не овладевающий) знаниями” – является непустым понятием. А оно явно пустое. Так что, строго говоря, из этих посылок вообще никакого вывода не следует: ни о необходимости логики, ни о ее достаточности для счастья, ни вообще о какой бы то ни было связи логики с темой счастья.

Нужный вывод следовал бы только в том случае, если вторая посылка звучала бы: “Без логики нет знания”, но это совсем другая мысль, чем в исходной форме: “Логика дает знания”. Кроме того, нужный вывод следует только в том случае, если эта посылка ложная, то есть, если имеется в виду: “Без логики нет (никакого) знания”, если же подразумевается: “Без логики нет (некоторого) знания”, то ложной должна быть первая посылка, имея смысл: “Без (всего возможного) знания нет счастья”. Хотя, повторим, – даже если бы нужные для вывода посылки были бы истинны, даже если бы кому-то угодно было соглашаться с мыслью, содержащейся в выводе, это не отменяло бы того, что приведенное рассуждение логически неправильно, из этих посылок этот вывод не следует.

Тот “удивительный факт”, что г-н Сельский “до сих пор (уже более полувека!) находится под обаянием этого простенького умозаключения”, не может не удручать. Этот факт весьма показателен: как часто глубокомысленные и разветвленные построения имеют в своем основании какой-нибудь паралогизм, полвека назад нависший на уши и с тех пор ни разу по-настоящему не продуманный.

Собственно, сам “диалектический материализм” есть такой паралогизм: диалектика, стихия спора, стихия мысли, логика самодвижения и взаимодействия понятий, никак не может быть отнесена к материальной субстанции, она – всецело в области духа. Противоречие является живым и действенным, только существуя в духе, появляясь в сознании, оно способно его двигать, понуждая искать решение. В материальном же бытии противоречия просто не может быть, вещи и явления могут противоречить только на уровне понятий, бывает, что противоречат суждения, взгляды, подходы, концепции, на уровне же материи вещи друг другу не противоречат, им нечем противоречить на этом уровне. И уж тем более решение противоречия не вырастает “естественно” из его сторон, оно – всегда есть дело творческой энергии духа: “Се, творю все новое”. Диалектический материализм поэтому есть приписывание материальной субстанции творческих энергий, он есть обожествление материи, самое отчаянное мракобесие, переходящее от бесстыжего натурализма к бредовому мистицизму, от абсолютного детерминизма – к “обожанию случая” (по выражению Николая Ивановича Пирогова).

Впрочем, объяснять все это г-ну Сельскому, который за полвека не смог разобраться в “немудрящем силлогизме”, было бы, очевидно, напрасной тратой времени [4] . Тем более что для него гораздо важнее другое: “П.В. Копнин вошел в зал. Все встали, а это были преподаватели. Сейчас студенты-то ленятся встать при виде лектора. Павел Васильевич поздоровался и вдруг направился через весь зал к последнему ряду. Я не подумал, что ко мне. А он подошел, протянул руку:

 – Здравствуйте, Федя!

Я вскочил, пожал ему руку ” (с. 35).

Трамваем отрезало ноги,
А в школе я был хорошистом,
Прошло беззаботное детство…