|
«Блажен, кто несет иго от юности своей, сядет уединенный, и будет безмолвствовать, ибо он возвысится над собою».
(Плач. Иерем. 3;27)
Блаженно и вожделенно безмолвие души и тела для того, кто имеет неусыпное попечение о чистоте внутреннего человека! Безмолвие тела являет себя в безмолвии внешних чувств или органов восприятия, а безмолвие души – в благочинии помыслов, внутренних чувств и желаний. «Безмолвник тот, кто существо бестелесное усиливается удерживать в пределах телесного дома», - говорит Иоанн, святый игумен Синайской горы. А так как существу бестелесному относится душа со своими силами, то очевидно, что безмолвником является тот, кому удается не уклоняться душой от созерцания Бога и небесных предметов и не развлекаться вниманием своим по предметам земным, заключая душу свою внутри тела как в доме.
Основоположник христианского отшельничества заповедует удаляться шумного многолюдства, дабы сердце и ум смогли избежать смущения, «ибо где люди, там смятение». Смятение возникает вследствие соблазнов, которыми исполнен мир. Постоянное же пребывание близ соблазнов дает возможность проникать в душу греховным впечатлениям, отвлекающим от духовного трезвения. «Соблазн, находясь пред нами или вблизи нас, - говорят Отцы, - по необходимости найдет сочувствие себе в нашем греховном повреждении и произведет на нас впечатление. Впечатление это может быть и не примеченным, но когда оно разовьется и усилится в человеке, тогда возобладает им и может поставить на край погибели. Иногда впечатление соблазна действует и весьма быстро, не дав, так сказать, опомниться или одуматься искушаемому: мгновенно омрачает ум, изменяет расположение сердца, ввергает в падение и падения». Поэтому существует необходимость удаляться насколько это возможно от всех соблазнов и хранить в уединении свои чувства от всего развлекающего внимание. «Кто живет в пустыни и безмолствует, тот избавлен от трех браней: от брани через слух, от брани через язык и от брани через видение того, что может уязвлять сердце его», - говорит преп. Антоний. Уход в пустынные места необходим нам для того, чтобы при недостатке чувственных восприятий «обновился в нас внутренний, духовный о Христе человек, чтобы на всякий час быть нам наблюдателями над самими собою и чтобы ум наш соделался бодрственным и охранял себя ежечасно».
Согласно закону подвижничества сначала должны быть расторгнуты узы вещества, которыми человек связан извне, чтобы можно было приступить к расторжению внутренних уз, которыми духи злобы связали ум и сердце. Именно в уединении укрепляется благое произволение ко спасению, так как при постоянном разжжении греховного естества впечатлениями мира победа над страстями невозможна, ибо «множество развлечений рождает множество грехов по причине множества встречающихся случаев ко греху», от которых огражден уединенный. И «пока человек не удаляется от того, от чего сердце его приходит в смятение, врагу всегда есть удобство напасть на него».
Уединение – тихая пристань. «Там, там всего безопаснее!.. Туда стремись – душа моя!.. Беги!.. Если ноги недостаточны для быстрого течения, возьми крылья! Несись!.. Лети!!! Спасайся от челюстей зверя: мира»! В уединении душа укрепляется и становится нечувствительной к суетности и тлению и таким образом умирает для мира. Уединение – «это тихая, мирная смерть прежде смерти, которая – удел каждого человека, которая для грешников, для рабов мира – люта. В уединении сглаживаются постепенно с ума человеческого впечатления, начертанные на нем предметами мира», и он начинает обращать свой взор к вечности, усматривая, что «назначение человека – не для земли, а для Неба».10
Начинающий безмолвник говорит в себе: «На страже моей стану, и взойду на скалу, и буду смотреть, чтобы увидеть, что Он скажет мне, и какой ответ получу на жалобу мою» (Авв. 2;1). Содержание начальной стадии безмолвия сводится главным образом к тому, чтобы подвижник, подобно рыболову, «с апостольским искусством высматривая в глубине спокойного своего сердца пищу себе, с напряженным и непоколебимым вниманием ловил плавающие стаи помыслов, и как бы с выдавшейся скалы тщательно всматриваясь в глубину, зорким различением рассматривал, какие рыбы он должен привлекать к себе и употреблять в свою пользу, а какие, как худые и вредные, пренебрегать и отвергать». При этом он старательно прислушивается к гласу заповедей, который руководит его в этом предивном деле, пока не дойдет до той стадии уподобления апостолам, когда они, затворившись в Иерусалимской горнице и отложив все попечения, ожидали свыше благодать Святаго Духа, без которой нет сил удержать в теле бестелесный ум, успокаивающийся только в Боге. Пребывая в горнице, апостолы бяху терпяще единодушно в молитве и молении (Деян. 1;14), потому что, по словам преп. Иоанна, «предварительное дело безмолвия есть отложение попечения о всех благословных и непозволительных вещах», а второе дело – «молитва без лености (т.е. псалмопение)», с которым необходимо сочетается и третье дело – «хранение сердца неокрадываемое». Причем, последнее необходимо для осуществления второго, которому оно служит оградой, ибо существо безмолвной жизни можно определить как «ничем невозмутимое молитвенное стояние пред Богом умом в сердце».
Таким образом, все занятие безмолвника в конце концов сводится к тому, чтобы «быть с Единым Господом, с Коим и беседует он лицом к лицу, как любимцы царя говорят ему на ухо» и сами прислушиваются не примет ли ухо их нечто от Него (Иов. 4;18). И только безмолвнику Он открывает ухо и запечатлевает Свое наставление (Иов. 33;16), давая познание о Себе (Притч. 2;5). И именно это познание Бога или познание, даваемое Богом в процессе беседы с Ним, порождает то внешнее безмолвие, которое способствует безмолвию внутреннему. Поэтому и говорится: «Упразднитеся и разумейте, яко Аз есмь Бог» (Пс. 45;11). Таким образом, для того, чтобы получить возможность наедине беседовать с Богом нужна внешняя изоляция, и опытные безмолвники убеждают нас стремиться к ней, чтобы «при недостатке чувственного и в удалении от всего, умудриться нам в ней». Но в то же время они же говорят, что преждевременный затвор может погубить нас, если наша душа не приуготовилась деланием заповедей к приятию Божественной благодати, ибо к тому способны «только те, которые стяжали Божественную благодать», через смирение.
|
Немаловажно знать, что безмолвие дает повод к высокоумию, и поэтому наклонным к этой душевной страсти и ее порождениям неполезно уединенное жительство. Преп. Иоанн Синайский согласно с другими Отцами воспрещает затвор тем, которые «подвержены раздражительности и возношению, лицемерию и памятозлобию». Никто из таковых, говорит он, «да не дерзнет когда-либо увидеть и след безмолвия, чтобы не дойти ему до исступления ума». Таковым предписывается жить в обществе, среди молвы и попечений, сохраняя бдительность над собой. Только «тем, которые себя ошумовали в обращении с братиями и умертвили в себе яростную и самолюбивую страсть», дозволяется выходить на безмолвие. Значит, «если кто замечает, что он легко побеждается возношением и вспыльчивостью, лукавством и лицемерием, и захочет извлечь против них обоюдоострый меч кротости и незлобия: тот пусть вступит, как бы в пратву спасения, в общежитие братий, и притом самых суровых, если хочет совершенно избавиться от сих страстей; чтобы там, подвергаемый досаждениям, уничижениям и потрясениям от братий и умственно, а иногда и чувственно ударяемый, или угнетаемый, удручаемый и ногами попираемый, он мог очистить ризу души своей от ее скверны. А что поношение есть в самом деле омовение душевных страстей, в том да уверит тебя обыкновенная в народе пословица. Известно, что некоторые люди в мире, осыпавши кого-нибудь ругательными словами в лицо, говорят: «я такого-то хорошо омыл». И это истинно. Как твердый и остроугольный камень, сталкиваясь и соударяясь с другими камнями, лишается всей своей угловатости, неровности и шероховатости, и делается кругловидным, так и человек вспыльчивый и упорный, обращаясь с другими грубыми людьми, получает одно из двух: или терпением исцеляет язву свою, или отступает, и таким образом очевидно познает свою немощь».
Св. Исаак Сирский, повествуя о созерцаниях, которые имеют истинные безмолвники, в то же время предупреждает об опасности, которой подвергаются стремящиеся в затвор из-за суетной славы. При этом он вспоминает как некий Малпас, услышав рассказ великого Антония о высоте отшельнической жизни, избрал ее именно с той целью, чтобы достичь той высоты, о которой слышал. В результате он сделался ересеначальником евхитов, приняв себе в учителя диавола, который, увидев, что у Малпаса нет делания смирения, а лишь жгучее желание таинственных созерцаний и откровений, явился ему в безмерном свете и наполнил его ум своими мечтаниями. Подобное испытал и преп. Никита Печерский по причине превозношения. И только благодаря молитвам старцев он был избавлен от беса, а святости достиг посреди общества.
Короче, вся история подвижничества показывает, что погибали или повреждались лишь те из подвижников, кто удалялся в затвор или пустыню с целью прославиться. Думается, не нужно доказывать, что только те причины удаления от молвы людской Богу приятны, которые связаны с любовью к Нему или с немощью плоти. Из страстных же пустынное место в особенности полезно обуреваемым плотскими страстями, как это видно из примера Божьего призвания к отшельничеству известной египетской блудницы, ставшей вследствие этого ангелом во плоти. Поэтому преп. Иоанн Синайский, будучи игуменом, назначал проходить безмолвное житие инокам только со сладострастным и похотливым сердцем. Тем же, которые увлекались и сладострастием, и раздражительностью, происходящей от высокоумия, ибо «невозможно кому-либо разгневаться на ближнего, если сердце его сперва не вознесется над ним», преп. Иоанн предавал в послушание наставнику, который бы позволял им по временам проходить то тот, то другой образ жизни.
В любом случае начинающим подвижникам затвор скорее неполезен, чем полезен потому что, во-первых, у них еще нет и не может быть смирения, а во-вторых, потому что затвор не дает самопознания и не очищает от страстей, а только усыпляет их. От человека же требуется, по словам знаменитого отшельника, не усыпить свои страсти, а «искоренить их, т.е. преодолеть их, когда будут против нас восставать». Встречая постоянные соблазны мира, болея от того душой, видя всю гибельность превозносимых падшим человечеством страстей, мы тем крепче будем прилежать молитве к Богу и хранить себя среди мира от тлетворных влияний его. «Мир не веселит людей размышляющих, но он, питая нас горестями, отталкивает нашу любовь к нему и направляет ее к Богу. Мир ранит наше сердце и тем исцеляет его болезни – земных пристрастий. Безвременное же уединение уничтожает сию работу сердца, которое, нашедши покой, часто снова примиряется с миром и делается холоднее к Богу», - говорят опытные подвижники.
Таким образом, «немощному, которому нужно еще возрастать, питаясь млеком заповедей, полезно сожительство со многими, пока не обучится, не образуется, не постраждет от искушений, не будет падать и в большом числе случаев восставать». Такой образ жизни должен воспитать в нем смирение, если конечно он по малодушию своему не отступит и не убежит в дом лености, на ложе сладострастия, обуреваемый сном развлечений. Если же подвижник будет усиливаться сохранять заповеди потребные в жизни общественной, то ум его мало-помалу начнет ощущать стойкость по отношению к страстям и способность к Божественным созерцаниям. Тогда возникнет в нем сильное влечение к уединенной жизни и пустынному безмолвию. Но и в этом случае, потребно еще удержать себя от самовольного и безрассудного шага, ибо нельзя делать дела Божии без соизволения на то воли Божией. А воля Божия по отношению к нашему времени такова, что «отшельничество в безлюдной пустыне можно признать решительно невозможным, а затвор очень затруднительным». Объясняется это тем, что в современном христианском обществе нет необходимого преуспеяния в духовной жизни, ибо нет богоносных мужей и мудрых наставников, под руководством которых возможно было бы быстрое преуспеяние. По всей видимости, нам осталось довольствоваться удалением из мира не телом, но образом жизни. Такое удаление св. Феофан Затворник именует благозаконием, согласно которому всякий шаг должно совершать так, как повелевает благой евангельский закон. «Это благозаконие, - говорит он, - будет для тебя монастырской стеной, из-за которой не видно мира и того, что в мире, и благодаря которой ты не будешь участвовать в мирских делах и обычаях». А если к этому присовокупить еще любовь к молчанию, ненависть к празднословию и шуткам, стремление удерживаться от рассеяния по предметам мира сего, а также отсутствие близких знакомств и всяческих развлечений, то вполне можно оказаться приятным Богу безмолвником, получающим от Него таинственные познания. И вообще, как считают святые Отцы, гораздо полезнее научаться безмолвию «между людьми при посредстве душевного подвига. Самые падения, невидимые ближними, видимые и ведомые Богу и совести, падения ума и сердца, послужат к пользе, соделывая тебя искусным в борьбе с грехом, открывая тебе всю немощь человека. Подвижник, воспитанный между людьми силою невидимого внутреннего подвига, бывает прочен, богат знанием и опытностью духовною, исполнен смиренномудрия, для ближнего – пристанище, сокровище». Необходимо удаляться из мира не столько телом, сколько умом, ибо истинным отшельником является тот, «кто мыслью своею стал вне всего житейского», а «истинное безмолвие состоит в отречении от мира и в самоотвержении, совершаемых в средоточии человека, в духе его». Такое отшельничество от мирских дел одобряется целым собором святых как принятое от Божественных Писаний и апостольских Преданий. Достичь же этого возможно через упражнения в оставлении помышлений о суетном и в устремлении всех помышлений к Богу, ибо «как для тела миром служат вещи, так для ума миром служат помышления».
Итак, как уже стало понятно, «проводящему внимательную жизнь не должно смотреть ни на что пристально, и не слушать ничего с особенным тщанием, но видеть, как бы не видя, и слышать мимоходно, чтоб память и сила внимания были всегда свободными, чуждыми впечатлений мира, способными и готовыми к приятию впечатлений Божественных». Тщательно упражняющийся в этом очень скоро научается, видя не видеть, слыша не слышать и осязая не осязать. Отрешившийся таким образом постепенно от впечатлений внешнего мира, становится восприимчивым к впечатлениям мира внутреннего, духовного и он начинает видеть то, чего раньше его око не видело и слышать то, чего его ухо ни слышало и познавать то, что на сердце его ранее восходило (1Кор. 2;9).
|
