|
Недавно вновь
обретенные для широкого круга читателей труды Федорова ставят исследователя в
нелегкое положение: они настойчиво требуют четко определенного отношения к себе
и в то же время никак не позволяют отнестись к себе однозначно. На преклонение
перед его личностью накладывается неприятие идей, а сочувствие идеям
соединяется со страхом перед рисуемыми перспективами, с утомлением от
навязчивости этих идей и с неприятием наивных путей их реализации. Пока еще
остается проблемой даже идентификация федоровских писаний: философия ли это,
или богословие (или богодействие), научная фантастика или ненаучная утопия.
Помимо совершенной неординарности этих писаний и их автора еще одно
обстоятельство делает насущным их осмысление: широкое и глубокое влияние,
которое Федоров оказал как на своих современников, так и на нашу современность.
В случае Федорова
как нигде напрашивается сопоставление учения и личности автора. Идеи Федорова
претендуют быть призывом (и непосредственным руководством) к действию и вне
этой претензии адекватно быть поняты не могут: рассмотренные как умозрительное
построение они теряют собственный смысл. Было бы, однако, ошибкой делать
отсюда тот вывод, что раз сам Федоров был верующим человеком и вел подвижнический
образ жизни, то и идеи его по-христиански религиозны. Как раз в этом случае,
вследствие заложенной в учении необходимости объединения в едином великом деле
всех людей, невзирая на различия их религиозных и иных убеждений, недопустимо
напрямую переносить личную религиозность автора на его проект. Перед
лицом федоровского призыва никакие "подробности", не затрагивающие его сути, не
имеют значения, и сам Федоров показывает в этом пример. По его писаниям трудно
заключить, верил ли он во что-нибудь кроме сыновнего долга: личные убеждения
Федорова доносят не они, а воспоминания современников. В учении же все
поверяется проектом "общего дела": взгляды всех религий, данные всех наук,
достижения искусства и философии приветствуются, если работают на него, и отвергаются,
если противоречат или мешают, самостоятельного же значения и смысла ничто из
этого не имеет: сотворен ли человек Богом, или произошел от обезьяны -
безразлично, но он должен управлять природой и воскресить отцов.
Все это ставит
Федорова вне и религии, и науки, и вообще вне любых общественно закрепленных
форм мысли и действия. Остается еще вопрос: если на уровне выражения идеи
Федорова по самой своей сути предполагают такую аморфную терпимость к
метафизическим подробностям своего обоснования, то, может быть, в некоем
сокровенном их истоке лежит христианская религиозность? На этот вопрос следует
ответить также отрицательно, ибо в некоторых отношениях федоровское учение
противоречит духу христианства (прежде всего, постановкой в центр мироздания
человека вместо Бога и неприятием конца мира и Страшного Суда). Отступления от
буквы церковного предания, которым вообще несть числа, не менее существенны
здесь, поскольку буква эта есть как раз жизнь Духа. Вряд ли
уместно причислять Федорова к православию и уж тем более - как это делает С.Г.
Семенова - видеть в нем некое "истинное православие, более православное, чем
сама православная Церковь".
Уникальность федоровского
учения в том, что оно сращивает воедино русскую патриархальность и западный
субъективизм, доводя их до крайности, создавая некий мегаобщинный супрагуманизм,
научно-религиозную этику общинного сверхчеловечества. Западный принцип человекобожества
Федоров буквализирует до невероятности: человек должен прямо стать Богом:
бессмертным, всеведущим, всемогущим, всеблагим и т.д. Также до вселенскости
разрастается у него и патриархальная община, делаясь космическим организмом.
Таким образом, можно сказать, что Федоров (и вопреки, и благодаря своей
совершенной исключительности) совершенным образом воплотил в себе целую эпоху
русского духа. Эта эпоха уже усвоила и переварила в себе Запад, не уйдя,
правда, от оппозиции ему. Холодное западное эгоистическое человекобожество
сменяется здесь неким общинным по своей сути пафосом общего дела самообожествления:
с той же претензией на всемирно-преобразующий характер деятельности, что и на
Западе, но только помноженной на чисто русское беззаветно-жертвенное
самоотречение, восхитительное и страшное, как и многое русское. Вряд ли
правильно говорить здесь просто о влиянии Запада или даже о синтезе русского и
западного начал, настолько органична эта эпоха в самодвижении русского духа,
хотя в своей действительности она принимает форму как раз искушения Западом.
Эта эпоха находит свои выражения в таких явлениях рубежа веков, как
социально-революционные проекты, художественный авангард, так называемый
"религиозно-философский ренессанс". Предшествуя этим наивысшим выражениям эпохи,
учение Федорова представляет собою саму ее суть, выраженную на нейтральном по
отношению к сферам "чистой" мысли, на "неученом" русском языке и более выпукло.
В свете этого может быть прояснена подоплека неоднозначности как общего
отношения к Федорову со стороны современников, так и индивидуальных оценок его учения
(Достоевским, Толстым, Соловьевым, Флоровским и т.д.), поскольку в качестве
выразителя духа времени Федоров неоспоримо велик, однако сами наступающие
времена могут не только очаровывать, но и настораживать мыслящих людей.
В свете этого
проясняется также и подлинная причина нашей неспособности сформировать
четко определенное отношение к идеям Федорова, поскольку, как выясняется,
эпоха, о которой идет речь, вбирает в себя и наше время. Мы не можем отделаться
от некой странной завороженности его идеями при инстинктивном отшатывании от
них именно потому, что они совершенным образом выражают наши слишком
существенные чаяния. В учении Федорова с неумолимой ясностью проговариваются
прямые следствия из основополагающего принципа обезбоженной современности, по
которому человек есть мера всего и господин сущего. Эти следствия таковы, что,
во-первых, нам необходимо спастись кардинальным образом, то есть
устранить смерть и достичь не иллюзорного бессмертия в потомках, в памяти
людей, в делах своих на земле, а бессмертия реального: в физическом теле и с
сохранением своего "я". Без этого наша жизнь и история человечества, и весь мир
не имеет смысла. И наше спасение не просто нужно нам, но и весь порядок
мироздания обязан быть устроен так, чтобы это наше спасение было достижимо. И,
во-вторых, Бог нас не спасет, спасение людей достижимо лишь действиями
самих людей. Можно считать, что мы таким образом исполняем волю Бога и
усваиваем Божественную благодать, но можно и не прибегать к таким выражениям,
поскольку вся структура деятельности разворачивается в рамках этого
материального мира и его законов, в принципе не нуждаясь в дополнительной
поддержке или легитимации со стороны высших сил.
Первый постулат
Федоров пытается втолковать атеистам и материалистам, второй - верующим, но для
него самого они неразрывны и означают еще и третье, которое у него, возможно,
было первым: люди должны стать единой семьей из всех когда-либо живших и
живущих. Только братство всех живущих может быть основой для достижения
бессмертия, и только при условии воскрешения всех умерших - отцов - бессмертию
есть оправдание. Восхитительная картина, но и угнетающая, и жутковатая.
Угнетающая непосильностью задачи и отсутствием иной надежды, ибо призыв
Федорова к самообожествлению означает в точности то, что современный мир не
только уже убил и похоронил Бога, но и скорбь по этому поводу уже притупилась.
А ведь невыносимо страшно человеку жить без Бога и отчетливо понимать при этом
весь смысл такого положения.
|
