|
Однажды я узнала, что те, кто пожелает, могут приехать потрудиться на монастырской кухне или в огороде во славу Божию. Я пожелала. Никогда не думала ни о каком самоиспытании, считала себя недостойной и неподготовленной для посещения святых мест, и даже не представляла себе, что приводит людей на монашескую стезю и какую жизнь они ведут за глухими стенами. Мне просто стало понятно, что мне должно быть здесь.
Когда закрылись железные монастырские ворота, и я очутилась во дворе перед громадой наполовину отреставрированного храма, то уже точно знала, что жить я здесь буду в соответствии с принятыми правилами, без всяких поблажек, которые дозволены приехавшим помочь.
Меня встретила одна из матушек, очень душевная, благожелательная, рассказала о распорядке дня, показала, где расположены храм, кухня, трапезная, келии сестер, мастерские и подсобные помещения. Сразу стало легче: пропало ощущение неизвестности и собственной бестолковости. Обнаружилось, что и одета я хоть и вполне прилично, но неудобно. На втором этаже оказался склад, где хранилось множество пожертвованных монастырю вещей, там мне и подобрали длинную черную юбку и легкую удобную рубашку. За это время я успела задать моей сопровождающей тысячу и один вопрос не столько из любопытства, сколько из страха сделать что-нибудь не то и не так, но больше задерживать ее было неудобно, и я положилась на завтрашний день и Божью волю.
В серых предрассветных сумерках едва заметна была тень, скользнувшая в укромную дверь колокольни, и никому не были слышны шаги по старой скрипучей лестнице. Крепкие руки схватились за приглаженную, мягкую от частых прикосновений веревку, и негромкий гул колокола позвал всех услышавших на утреннюю службу. Я проснулась, как обычно, словно от толчка, за минуту до первого удара, и еще не открывая глаз, выпутывалась из тенет сна. Больше всего я боялась проспать на свою первую здесь службу. Когда звук медленно потек в дремотном воздухе, тихонько выбралась на улицу и побежала по еще влажной траве к кранчику водопровода умываться. Через несколько минут монастырь стал напоминать улей, вот только собирались все на службу очень тихо, еле слышно здороваясь или кивая. В шесть утра зазвучали благодатные слова утренних молитв.
Матушка-настоятельница благословила мне заниматься стиркой вместе с послушницей, девушкой примерно лет 17. Прислали нам и третью помощницу - тринадцатилетнюю девчонку. (Не знаю, был ли какой умысел у матушки-настоятельницы, но имена у нас троих были одинаковые).
- Домой хочу, - поделилась со мной девочка, - а матушка не благословляет.
- Почему, - удивляюсь я, зная, что она тоже здесь трудница, да и мала еще принимать решения о монашестве.
- Ей здесь лучше, - вступила в разговор послушница. - У нее матери нет, а отец уехал в город на заработки еще в прошлом году, и не возвращается. Никаких вестей от него. А недавно приходила женщина какая-то, хотела ее удочерить. Не могу тебе сейчас объяснить, вот побудь с ней какое-то время, тогда увидишь, что ей лучше быть здесь, хотя она и не хочет. Такие люди обычно и не хотят.
- Не хочешь насовсем здесь остаться? - заглядываю в детские еще совсем глазенки.
- Нет. Но я когда живу в миру, мне сны снятся про монастырь, два раза матушка приснилась. А здесь у меня все сны мирские. Скучно мне тут.
- А ты, - обращаюсь к послушнице, - уже окончательно решила, что это твоя судьба? - и тут же чувствую, какой жестокий вопрос ей задаю, ей, которая еще имеет возможность передумать и которую я самим своим присутствием, и таким вопросом немилосердно искушаю.
- Не знаю, хочу ли я быть здесь. Я хочу помогать ближним, хотела бы заниматься медициной: - она недоговаривает, словно речь идет о какой-то несбыточной мечте.
- Так ведь можно поступить в любое медучилище: - мне хочется доказать, что это вполне реально:
- У нас денег нет.
- Но ведь есть бюджетные места.
- Нет, все равно это не то. Мне там неуютно будет. Все-таки верующий человек от неверующего сильно отличается.
- Чем отличается?
- Ну я, например, совсем не крашусь, не курю, не пью, очень застенчивая, это же сразу видно, что другая. Характер такой, что все в себе держу, переживаю много.
- А семью свою не хочешь иметь? - опять задаю рискованный вопрос.
- Нет, совсем не хочу.
- Почему?
- Я на маму свою насмотрелась, какая у нее семья: пьянки, гулянки.
- Можно выйти замуж за семинариста, он станет священником, а ты - матушкой в приходе.
Она застенчиво улыбается, и я сдаюсь.
- Вот тоже бы вышла за семинариста, только матушка из меня, наверное, никакая, зачем человека расстраивать?
За разговорами дело быстро движется к концу, машины работают как часы. Она смотрит, как я глажу (одно из любимых моих домашних занятий), удивляется, что так быстро, и неожиданно говорит:
- Вот такие люди нам в монастыре нужны.
- В монастырь таких как я, не берут, - отвечаю я наугад.
- Ах, жалко как, - простодушно, не уточняя, откликается она и видно, что ей и в самом деле жалко.
Трапеза, как положено, началась с молитв, в ее продолжение матушка-настоятельница читала вслух житие св. Антония и немного сказала об уставе монастырском, описанном в книге Ф. Студита. "Зачем мы пришли в монастырь? Чтобы приблизиться к Богу. Делать это можно только путем смирения. Откажись от своей воли, человеческой и все извращающей, и прими волю Божию. Монастырский уклад - это воля Божия. Поэтому все должны смиренно нести свое послушание. Бывает, что одно и то же послушание несут несколько человек, тогда среди них назначается старший. И если даже вы старше его по постригу, все равно должны ему подчиняться. А то у нас участились случаи, когда сестра уйдет куда-нибудь, и никто не знает, куда. Ропщем, не просим благословения на какое-нибудь дело" - так говорила матушка. И что заставило меня в тот же день, не спросясь, без благословения, полезть на колокольню? Весь день мы трудились, ни одной мысли, за которую было бы стыдно, не было в голове, и только появилось немного свободного времени, как тут же согрешила. Возможно, в своей мирской жизни я бы и особого внимания на это ослушание не обратила бы, а здесь сразу же почувствовала, как трудно отречься от своей воли, от своеволия. Вся жизнь в миру построена на том, чтобы человек сам принимал решения, не советуясь ни с кем. Я знаю, что перед всяким делом нужно попросить у Господа благословение, перекреститься и сказать "Господи, благослови", но где-то внутри уже есть уверенность, что Он не ответит тебе "нет", стало быть, и просить незачем. Глупо, но очень понятно. Моя мама, провожая меня из дому, всегда крестит и говорит "Иди с Богом", но я не прошу у нее "Мама, благослови", ведь она это и так делает. И вот так, мелочь за мелочью, мысль за мыслью, бессознательно, и оттого быстрее всего, утрачивается ощущение необходимости чьего-либо благословения. Поэтому и занесло меня на колокольню без спроса, что думалось, что и так никто не откажет. Господи, прости.
После вечерней трапезы все сели за соседний стол, и нам более подробно прочитали об уставе древних монахов. Матушка, которая накануне так много уделила мне времени и внимания, несмотря на свою занятость, заметила, что "конечно, времена сейчас не те, монашество более слабое и многое из того, о чем пишется в книге, сейчас не делается по немощи нашей. Но, кстати, у древних монахов, если у кого-то находили какую-нибудь рукопись, то это грозило отлучением на пять лет". У меня рукопись, естественно, имелась, отказываться от записей мне совсем не хотелось, и я снова почувствовала себя неправой и, более того, упрямой в своих грехах. Что за день такой выдался! А ведь сложилось впечатление, что порядки здесь вовсе даже не строгие. "Моя" знакомая послушница, например, не пошла на вечерню, отдыхала после стирки, и не одна она. (К тому же, службы идут в разное время, в зависимости от праздников, от времени суток, а также от того, приехал ли батюшка служить или своими силами, поэтому и распорядок не жесткий). Отличие было только в том, что они это делали по благословению, а я - по своеволию.
Еще одна беда в монастыре - свободное время. У насельниц его, по счастью, почти нет, а вот у трудников бывает. Очень неуютно чувствовать себя бездельницей на закрытой территории, где все остальные работают. Но, честно признаться, дома я никогда столько без перерыва не работала. И на вечерней службе уже не только с трудом стояла, но и сидела. А завтрашний день приготовил мне новые испытания.
С утра все поздравляли именинницу, у которой был День Ангела. Сначала поздравляющая кланялась в пояс имениннице, а затем они целовали друг друга, легко прикасаясь к плечам. И снова кланялись друг другу. И все это молча, без лишних слов. Так было душевно. А потом меня благословили поработать на кухне. Не успела я "поступить в распоряжение", как мне нашлось занятие: варить творог. Из всего процесса я знала только, что творог - дело тонкое, и испортить его легче, чем приготовить. По неопытности сразу же начала протестовать, мол, я же ничего не умею, на что был дан лаконичный ответ: помолись, Господь поможет. Оказалось, это самое трудное дело - положиться на Божью волю. К стыду своему, я так и не смогла, стала суетиться, спрашивать у всех подряд, не подскажет ли кто, что именно надо делать. Рядом испытывала похожие трудности одна из послушниц, которой тоже впервые пришлось печь сладкий пирог в честь именин. Опростоволоситься ей тоже, понятно, не хотелось. Общими усилиями и с Божьей помощью мы справились со своими поручениями и от всей души порадовались, что нам не выпало послушание в коровнике. Еще долго мне придется учиться доверять тому, что Господь помогает всегда. Монахини говорили как о само собой разумеющемся, что, если кончился сахар, к примеру, то беспокоиться не о чем, Господь видит всякую нужду. И когда кто-то вдруг жертвует целых шесть мешков, никто не удивляется: Слава Богу. Рассказывали, что однажды пожертвовали бутылку водки. И от нее не отказались, можно стекла икон протирать.
Все было относительно хорошо до той поры, пока нам с моей соседкой по комнате, тоже трудницей, не разрешили погулять за территорией монастыря. Мы получили благословение и наказ не опоздать к ужину.
Весело поднялись на горку, покормили комаров, кое-как спустились с нее, решив вернуться другим путем. А там - прелестный луг с пасущимися коровами. Попросили сестру, которая их пасла, сфотографироваться с нами. "Недостойная инокиня N" - представилась она по нашей просьбе. Серо-голубые глаза за толстыми плюсовыми линзами очков в светло-коричневой оправе весело искрятся. Добрая и веселая, как, наверное, и все здесь. Она же и вывела нас на косогор, откуда открылся великолепный вид на берег реки. Полюбовавшись, она отправилась к своим буренкам, а мы - мимо каких-то дач - на ужин.
Дорогу нам преградила огромная псина, которая рвалась с цепи и лаяла так, что брызгала слюной во все стороны. Мы окаменели от неожиданности и страха. Через какое-то время из дому вышел подвыпивший хозяин, схватил собаку за цепь, подтянул к себе и скомандовал: "Проходите, живо!" Бежать мы не могли, просто, хватаясь друг за друга, попытались как можно быстрее преодолеть опасный участок, и когда хозяин отпустил собаку, разъяренное животное в прыжке сорвалось с цепи и прыгнуло мне на спину. Мы отчаянно завизжали. Моя спутница упала на землю, хозяин подскочил к собаке и стал оттаскивать ее назад. Я бросилась поднимать рыдающую девушку, и только тогда почувствовала, что собака, собственно, не причинила ни мне, ни ей никакого вреда, даже не оцарапала. От ее прыжка мне совсем не было больно, просто очень-очень страшно.
Перепуганные не меньше нас хозяева собаку увели, нас обматерили, попутно заподозрив в попытке кражи с чужих огородов. Этим, Слава Богу, и отделались. На ужин, естественно, опоздали, потрапезничали "по-дикому" (по выражению самих насельниц), то есть без общей молитвы. Выйдя на несколько минут за ограду монастыря, я почувствовала буквально на своей шкуре, как недобр, насторожен, агрессивен мир, от которого ушли монахини. Как легко с тобой может случиться что-то злое, несчастливое. И как добры, внимательны и заботливы обитатели монастыря. Наверное, сложнее всего приходится тем, кто обеспечивает связь монастыря с миром: покупает необходимое, ищет деньги, рабочих: Одна из монахинь рассказывала, что ездила по другим монастырям, но хотя где-то объективно было и лучше, и красивее, все равно ничего дороже своего она не нашла. Здесь ее родной дом, стены которого в буквальном смысле слова возведены собственными руками. "Где родился, там и пригодился" - ее теперешняя заповедь. Может, и права старая пословица, может, и не надо ничего искать, а просто прийти в свой родной дом и остаться там навсегда. Риторический вопрос только в том, который из множества домов - твой?
Следующий день стал испытанием на выносливость. От сидячей, в одном положении работы, ныла спина и почти онемела правая рука: почти целый день работала с ножом. Но сначала перебирали смородину с матушкой - светловолосой веснушчатой женщиной лет 45 - приехавшей сюда с Украины, из тамошнего монастыря.
- Надолго приехали? - спрашиваю.
- Хочу насовсем остаться.
- Вот как! Что, здесь лучше?
- Во многом лучше.
Попробовала порасспросить ее о том, есть ли у нее семья, но она с легкой улыбкой ответила, что нельзя им рассказывать про свою жизнь. Ну, нельзя, так нельзя. Потом матушка, отвечавшая в этот день за кухню, к которой меня с утра и прикрепили, дала нам задание порезать для засолки укроп и лук. Его оказалось так много, что у нас это занятие заняло все время до вечерней трапезы в полвосьмого. А после трапезы - новая напасть - почистить целый мешок стылого минтая. Мы с украинской матушкой переглянулись, но безропотно сели трудиться. И Бог нас не оставил. Скоро подсели помогать и другие. Присоединилась еще одна молоденькая матушка, смешливая девушка с голубыми глазами. Она оказалась очень разговорчивой. Сразу выложила, что она одна из всей семьи попала в монастырь, чему очень рада, что у родителей осталось еще сколько-то детей (иначе бы ее не отпустили), причем часть из них - приемные. А после ее ухода родители взяли еще одну девочку. Они часто спрашивают ее, что в монастырях вообще делают и что она там делает. А что я делаю? Ем и сплю, - смеется она, - а иногда еще молюсь, так им и отвечаю. Да они и сами уже здесь не однажды побывали, посмотрели.
- Ну и как, им понравилось?
- Еще бы, - уверенно выпаливает она без тени сомнения.
Упомянула она и о том, что у нее из-за здешнего влажного климата (река рядом, болота) развилась какая-то болезнь. Легкие и так были слабые, теперь все сказалось.
- Так Вам климат надо срочно переменить, здоровье - вещь не шуточная, - сразу же отреагировала я непрошеным советом.
- Нет, никуда я не поеду. Куда Бог привел в первый раз, там и останусь. Пока матушка мою болезнь терпит, не выгоняет меня. Да она и сама вся больная. Тоже из-за климата, ведь она сама тоже не из этих мест. Там в монастыре монахиней была, а сюда ее настоятельницей перевели.
Так, за разговорами, незаметно пробежали еще полтора часа, и рыба кончилась. Потрудились с Божией помощью. Руки, правда, потемнели от лука, еле отмывала их и от рыбы.
- Досталось Вам сегодня, - остановилась возле меня одна из сестер.
- Ничего, - удивляясь самой себе, улыбнулась я.
- Зато узнаете, что такое монастырские труды.
- Вот уж воистину.
Следующий день принес мне маленькое чудо. Но сначала я должна сообщить, что как раз в июле я страдаю от ужасной аллергии на цветение каких-то трав. Никому я специально рассказывать об этом не стала, тем более который день была занята на кухне. А вот сегодня меня отправили на огород. Я, беря пример с сестер, положилась на Бога и пошла тяпать грядки с чесноком. А потом раздался благословенный голос девчонок, которым поручили сообщить мне, что меня зовут. Почуяв освобождение от огорода, я на крыльях надежды спустилась со своей гряды. И, о чудо, оказалась в мастерской матушки, где делаются иконы. Девчонки там же шкурили заготовки, а я, сидя в келье-мастерской, упоенно и самозабвенно покрывала торцы этих заготовок клеем ПВА. Пахло знакомым: моей художественной, лакокрасочной мастерской в Тюмени, где я занималась росписью, а запах клея и красок казался мне божественно прекрасен. Незаметно летели часы до трапез и, если бы матушка настоятельница не попросила прекратить красить черной нитрокраской (а то весь дух поднимается наверх, и в Храме трудно читать Псалтирь), я бы, наверное, до полуночи сидела бы там и красила, красила: Матушка, отвечавшая за мастерскую, - очень интересный человек, местный Кулибин. Водит монастырскую машину и является кем-то вроде плотника-столяра-механика-изобретателя. В ее мастерской есть все: и гвозди, и инструменты, с которыми она хорошо управляется, и заготовки: Интересно, что привело эту пожилую уже даму в монастырь, но один случай, который она рассказала, пролил свет на этот вопрос. Когда-то она сильно болела, одна нога у нее была короче другой на десять сантиметров:
Короче, я была уродом, - рассказывала она, - позвоночник, естественно, искривлен, мне грозили операции. Тогда я обратилась к Богу с мольбой избавить меня от этого, хотя даже не была еще крещеной. Так и сказала: Господи, помоги мне, а я покрещусь. И вот Господь сотворил чудо. Я, конечно, занималась, висела с грузом на турнике, с поясом штангиста, надо было висеть минуту, а руки не выдерживали, были очень слабые, тогда я сделала фуфаечные подвязки под подмышки и висела на них, приходилось просить помощи у брата, чтобы он снимал меня. Но вот результат, я обошлась без операций.
А я сидела и завидовала силе воли этого человека. А еще можно позавидовать тому количеству всяких умений, которыми она обладает. Вся мужская часть работы лежит на ее плечах. Даже автомобиль. И живет она, конечно, среди всего этого, в условиях ужасных, тут ведь и мастерская с опилками, лаками и прочим, и тут же вход в маленькую келейку, где кроме кровати и тумбочки, ничего не вмещается. А еще здесь, у нее, очень-очень много икон. Здесь я провела свои самые приятные в монастыре дни.
Вместе с ощущением комфорта пришли мысли и о том, какая я все-таки молодец, как исправно все делаю, и нет за мной больше ну никаких грехов, разве что рассеянна слегка бываю на службах, а так больше и упрекнуть себя не в чем. В таком блаженном настроении и благословила меня матушка настоятельница на обработку моркови. Ее нужно было помыть, почистить, потереть и упаковать в полиэтиленовые мешочки. Я принесла воды в ведре, притащила полный мешок морковки и взялась за работу. Прошло несколько часов. Руки стали стынуть от холодной воды, их сводило от долгой работы ножом, пальцы стали устойчиво- оранжевого цвета, а помочь мне было некому. Когда закончился один мешок, закончился и рабочий день. А назавтра все повторилось. Еще один мешок, нож, выпадывающий из руки с растянутыми связками, оранжевые пальцы, холодная вода, бесконечные горы моркови. Вечером натруженные с непривычки руки пришлось растирать с обезболивающим кремом. На третий день я перевязала запястья шерстяными нитками, но самое опасное было связано не с руками, а с головой, в которой завелись неподобающие мысли. Про то, что это несправедливо, что меня, в конце концов, можно не только так бездарно использовать, что никто даже не спросил, а что я умею делать, и уж тем более не спросили, что я делать хочу, а также о том, что надо бы попросить кого-нибудь помочь, раз они сами не догадываются. И прочее, и прочее. И как только хватило ума не пойти и не попросить. Надо было упасть до самого дна глубокого колодца этих размышлений, чтобы распознать в себе обычнейшую гордыню, которая до поры до времени тихонько дожидалась своего часа. В миру она прячется во множество мыслей, представлений о себе, о правде, о справедливости, надевая столько масок, что кажется, будто ее и нет совсем, но стоит обстоятельствам немного измениться, и ты видишь себя неприкрытым, обуянным гордыней, алчущим - настоящим.
И словно только этого осознания от меня и ждали, тут же появились помощники, поднадоевшая овощная гора растаяла, а вместе с ней хотя бы на время ушло то самолюбование, которое я сама в себе пригрела.
Страшно уставшая, я вышла на свежеющий ветерок и поплелась к своей келейке, и вдруг услышала негромкое, будто далекое пение: "Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб его же обрящет бдяща:" Красивый напев завораживал, а мужские голоса звучали по-особому волнующе. Но откуда? Оказалось, еще днем в монастырь приехал батюшка, чтобы провести вечернюю службу, и с ним - несколько монахов. Они и шли с песней к себе в домик, стоявший неподалеку, и их голоса естественно вплетались в песни стрекочущих сверчков. А весь монастырь тем временем готовился к исповеди.
Индивидуальную исповедь предварили общей. И чем больше говорила за всех одна из сестер, тем больше росло мое удивление. Удивление тем, что люди, отрекшиеся от мира, страдают теми же грехами, что и миряне. И если у меня и были иллюзии относительно того, что за монастырскими стенами ты укрыт хотя бы от части мирских грехов, то они бесследно таяли под суровыми, обличающими словами монахини. Каждый все свое принес с собой. И каждый здесь продолжает нескончаемую борьбу с ветхим человеком в себе. И еще неизвестно, кому легче: мирянам, в суете забот не замечающим своих грехов или тем, кто не имеет права их не замечать.
Батюшка судил строго, но кто может быть строже человека, увидевшего себя без прикрас?
Утро нового дня принесло мне ощущение чистоты. Небо сияло безоблачной голубизной, солнце купалось в прохладных лужах, на службе снова пропели уже полюбившиеся мне молитвы, и мир казался простым, ясным и доброжелательным. Наверное, именно этим утром я была ближе всего к мысли, что монастырь, каким бы он ни был, - самое хорошее место для житья. Для очень трудного житья.
В мастерскую, где я снова несла свое послушание, заглянула матушка, с которой мне еще не доводилось беседовать. Ей родители при рождении дали "цветочное" имя. Когда пришли крестить, оказалось, что в святках такого имени нет, священник даже спросил:
- Зачем Вы ее так назвали, она у вас что, цветок?
Но все же похожее в святках нашлось. И вот жила она себе в миру, 15 лет проработала в типографии. Какими путями привел ее Господь в монастырь, мне неведомо. Но то, что она не жалеет об этом, несомненно.
- Да, жизнь монастырская трудна, сама видела, сколько работы. И огород большой, одной картошки 2 га. Но Господь помогает. Да и сестры еще ночами подвизаются. Утром смотришь на службе, то одна покачнется, то другая: ночь не спали.
Молодым еще полегче, они сбором средств не занимаются. А мытарить ох как тяжело. Бывает, и не дают ничего, и еще могут в лицо плюнуть.
Я слушала ее и размышляла, что напрасно я розовые очки надела. Любой монастырь всегда тесно связан с миром. Трудно не уйти от мира и запереть за собой дверь, будто ничего не слышу, не вижу, и знать не хочу, трудно нести обратно в мир и свет, и любовь, которые с таким трудом взращиваешь и лелеешь в своем сердце, отрекшемся от мирских радостей. В монастыре другие радости и скорби. Однажды прочла у М. Дунаева, в его главе о Льве Толстом цитату из Ильина: "Моральный гедонист инстинктивно тяготеет ко всему, что вызывает в нем состояние блаженного умиления, и столь же инстинктивно отвращается ото всего, что грозит нарушить, оборвать и погасить это состояние:Раздражение, ожесточение, злоба - тягостны ему и в нем самом, как чувства, противоположные искомому блаженству, и в других, как колеблющие его собственное блаженное равновесие и самочувствие; поэтому он как бы из инстинкта самосохранения приучается отвертываться от зла, предаваться своему внутреннему благу: Тягостный, мучительный, изнуряющий душу опыт подлинного зла совсем отстраняется им и отводится; он не хочет этого опыта, не позволяет ему состояться в своей душе и вследствие этого постепенно начинает вообще "не верить во зло" и его возможность". Прочла я это и узнала себя. Ведь и правда, как хорошо, когда тебя окружают только чуткие заботливые люди, когда рядом нет больных, страдающих, нуждающихся, оступившихся. Когда можно смело сказать себе, что я не могу накормить всех нищих, образумить всех жадных, помочь миру, погрязшему в бесконечных желаниях. Так привыкаешь к тому, что зло неизбежно, неизбывно, естественно и потому бороться не с чем. А в крайнем случае, думала я, можно спрятаться за монастырскими стенами, но оказалось, что именно здесь передний, самый опасный участок невидимого фронта. И стены монастырей защищают не монашествующих, а нас с вами, всех тех, кто нуждается в убежище. Нет заслуги и подвига в том, чтобы уйти и спрятаться. Отвернуться от сотрясающих мир бед, да еще просить: помогите, чем можете. А ведь именно такими многие представляют себе монастыри. Мне понадобилось несколько проведенных здесь дней моей жизни, чтобы разглядеть в буднях напряженного ежечасного труда сверхчеловеческие усилия по спасению человеческой души.
- Сейчас вот не получается, а раньше Псалтирь 24 часа в сутки читали, - продолжала свой рассказ матушка. - Сколько людей можно помянуть! Мало ли, ушел человек без покаяния, нам заказывают, монастырь отмолит человека. А в миру смысл жизни в чем? Пожрать, поспать, удовольствие получить? Богатство для себя и детей нажить? А Господь приберет детей раньше, и зачем все это? Пустота. А народу сюда много ездит. По праздникам иной день до 700 человек кормим. И кому надо, с собой еще даем. Бывает, всех покормим, а сестры потом на сухарях сидят. Но Господь нас не оставляет, - она светло улыбнулась и ушла по своим делам.
А я уезжала из монастыря. Уезжала с таким чувством, будто сдаю тяжелую вахту. Или будто с фронта - в отпуск. Этой ночью, в своей постели, я буду спать, как убитая, а завтра утром, выспавшись, почищу руки лимоном и, наверное, целый день ничего не буду делать. Так хочется неги и лени. А здесь, как обычно, кто-то ночью будет молиться, в полшестого утра проснется разбуженный чьими-то руками колокол, поднимутся на службу невидимые миру добровольцы, чтобы заступиться за меня и таких, как я.
|
![Перейти в раздел [ История ]](../images/histlogov.gif)
