|
 Итак, я был атеистом и материалистом, по крайней мере, искренно считал себя таковым. И когда, отучившись два курса в инженерно-строительном институте, отслужив два года в армии, я ощутил внутреннюю необходимость пойти учиться на философский факультет, я пришел туда как убежденный марксист. Это был 1988 год, в перспективе «гласности» начинались уже процессы переосмысления советской философской схоластики, однако официальная линия, проводимая профессорско-преподавательской стороной, и встречающая понимание со стороны большинства студентов философского факультета, заключалась в признании необходимости «очистки от искажений» и «творческого обновления» «великого наследия». Впрочем, можно было заниматься историей философии или современной западной философией, а кроме того эти годы стали временем возвращения русской религиозной мысли XIX – XX веков. Некоторые мои однокурсники, как и более старшие товарищи, спасались от марксистского занудства в исследование «современной буржуазной философии» (тем более, что возможности для получения первоисточников и здесь увеличились). Была также партия «ревнителей русской философии» (как наименовал профессор Б.В. Емельянов собравшийся вокруг него кружок). Я принадлежал к «марксистам». Отчасти это объяснялось моим инстинктивным отвращением от моды, нежеланием бежать в толпе за последними новинками. В такой позиции есть и недостатки: упрямое нежелание поскорей читать книгу, которую читают все, – это тоже зависимость от моды только со знаком минус. Впрочем, правильнее будет определить мою позицию как консерватизм: я был не против нового, тем более, что горизонты этого нового, открывшиеся тогда, по-хорошему захватывали дух, но я не верил, что новое всегда лучше старого уже потому, что оно новое.
Проучившись два года, в начале третьего курса я окрестился. Трудно сказать, что подвигло меня на этот шаг. То есть, подвигло меня слишком многое, а потому все перечислить трудно и каждая из этих причин в отдельности выглядит блекло. Я попробую сказать о наиболее заметных. Если делить грубо и условно, были причины «теоретического» плана, а были «практически-жизненные». «Теоретические» предпосылки сводились просто к тому, что, как выяснилось, религиозная вера не является продуктом отсталости и невежества. Я и раньше об этом догадывался, но одно дело умозрительно это предполагать, и совсем другое – наглядно в этом убедиться. К чести наших преподавателей, они, даже будучи в большинстве своем атеистами, говорили о религиозной вере как о полноправном оппоненте в мировоззренческом диалоге. То есть, даже предполагая, что религия не права, они не громили ее идиотскими доводами пропагандистской литературы, а признавали за ней право слова. Да и как не признавать, когда практически все изучаемые нами философы не просто были верующими, а эта вера у них играла важную роль в построении философских систем.
То есть «теоретическая» подготовка к крещению состояла в освобождении от затверженных с детства идеологических штампов. Эти идеологемы рушились тогда очень быстро у многих людей в нашей стране (год моего крещения 1990), но само по себе это разрушение не могло, конечно, породить веры. О «практических» же и, действительно, важных причинах моего крещения рассказать труднее. Именно их-то я и сам понять до конца не могу. Но вот непосредственно предшествовал крещению такой случай. После очередного студенческого «праздника», сопровождавшегося обильной выпивкой, мне рассказали о том, что делал я и как себя вел накануне. Я не помнил совершенно происшедшего, но налицо были «вещественные доказательства», да и по прошлым своим пьяным опытам я кое-что о себе знал. Но на этот раз все выходило уже за рамки того, что я мог о себе предполагать. Громкие слова тут неуместны: «повергло в ужас», «я был шокирован», «меня потрясло», «я не мог поверить», – все это неправда. Из острых эмоций – только стыд. Это не было эмоциональным потрясением, это было что-то внешне спокойное, но гораздо глубже. Можно сказать так: я понял, что внутри меня сидит зверь, и этот зверь – не кто-то другой, ЭТО Я. То есть – на дне, в корнях своей души я сам таков, что отвратителен самому себе. За полгода до этого весной 1990 я написал стихотворение, в котором уже звучат подобные настроения:
Умоюсь я и вытрусь я,
Но душу не отмыть, как тело.
Мне опротивели друзья,
И жизнь моя осточертела.
И, словно в тягостном бреду,
С холодным отвращеньем вижу:
Я чужд для всех, к кому иду,
И все, что было, ненавижу.
За все, что до сих пор в судьбе
Имел, за все, что в жизни сделал,
Я мерзок самому себе
Душой и телом.
Это вовсе не была какая-то затяжная душевная депрессия, нет. Духовным кризисом это можно было бы назвать, да и то, – слишком громкое слово. Впрочем, наверное, это и был духовный кризис, снаружи не видный, не видный даже и мне самому, перелом в глубинах духа, только изредка ощущаемый на поверхности душевной жизни.
Одним словом, – к осени 1990 года я осознал ясно, что мне НУЖНО креститься. Я еще не очень ясно понимал, зачем мне это нужно, но то, что я должен сделать этот шаг, было очевидным. То же самое я чувствовал, когда поступал на философский факультет: вот МОЙ путь, – еще непонятно, куда он меня приведет, да и другие пути тоже привлекательны, но вот этот – мой, и туда мне надо идти, чтобы прийти к себе, обрести себя.
Мое крещение было связано и с неким инстинктивным покаянием: после упомянутого выше случая, приоткрывшего мне гнилость моего «подполья», я надел на шею ниточку с одним из «вещдоков» моего безобразия и в течение недели носил, не снимая, для напоминания, а снял, отправляясь на крещение. Летом того года мой отец, побывав в Киево-Печерской Лавре, купил некоторые сувениры, в числе которых и крестики. Один подарил мне. Таким образом я сменил символ безобразия, жившего во мне, на символ спасения от этого безобразия. Эта «символичность» жестов, может быть, покажется вычурной, но я действовал без всякой экзальтации и вполне искренно. Вычурным это кажется сейчас, когда я все это рассказываю, когда тогдашние жесты и чувства облекаются в слова. Все те слова, которые я мог бы сейчас сказать в объяснение своих жестов и чувств, будут ложью, потому что тогда у меня не было этих слов. А вот в самих этих жестах и чувствах смысл был, и был он именно такой, как я сейчас говорю, только без этих слов. Жесты и чувства были более настоящими, чем слова, выражающие их смысл, и в то же время они были еще слепыми без этих слов. Так слепые щенки по нюху, по наитию находят соски матери. И это – опять-таки сегодняшние мои красивые слова, которых тогда не было и быть не могло, – это со стороны, со временной дистанции возможно рассуждать, а у самого-то щенка, ползущего к соску, ни слов, ни рассуждений нет. Мое крещение было именно таким инстинктивным движением, значимость которого не столько осознается, сколько проживается и дышит изнутри.
Внешне крещение почти никак не изменило мою жизнь (правда, «подполье» больше не вылезало в таких безобразных формах). Я сам в себе перемен не замечал, но к концу учебы на философском факультете был уже, можно сказать, верующим человеком, – то есть это сейчас можно так сказать, а тогда я верующим себя еще не называл. Скажем так: я стал открыт для веры, никаких внутренних препятствий для того, чтобы верить, не осталось.
А окончательное и сознательное обретение веры произошло так. Ранней осенью 1993 года я, уже выпущенный из университета, но еще не поступивший в аспирантуру, зашел в Вознесенский храм (дело происходит в Екатеринбурге) и купил маленькую иконку Спасителя и маленький молитвослов-брошюрку. Молитвослов был, действительно, маленький, 10х15 примерно, и, как выяснилось потом, сокращенный (и в утренних, и в вечерних молитвах было выпущено по три молитвы), на обложке был изображен преп. Серафим Саровский, молящийся на камне. Я повесил иконку в комнате общежития, где мы жили с женой, и на следующее утро в одиночестве прочел утренние молитвы. Что это было за чтение! Я спотыкался на каждом слове, я половину слов не понимал, я не знал, что делать, когда написано «Слава:» или «И ныне:», «Слава, и ныне» читал прямо буквально эти три слова. Но то, что произошло дальше, можно назвать только одним словом: чудо. Это еще не то чудо, о котором я хотел рассказать. Это чудо вряд ли кого из скептиков способно потрясти и вразумить – меня же оно потрясло.
Весь день после этого я находился в удивительном состоянии, мир расцвел вокруг, и внутри меня расцвел мир. Ходил я по земле, галлюцинаций не было, но душа моя летела и пела. Здесь вряд ли могли действовать чисто психологические механизмы, слишком уж невразумительна и невзрачна была моя молитва, чтобы вызвать психологический подъем, да еще такой силы. И еще, – хотя ощущение полета и озаренности существования продолжалось только один день, но прямые последствия этого дня сказывались очень долго. В течение восьми месяцев после этого я молился каждый день утром и вечером, полностью вычитывая все правило. Прекратился этот период, когда мы с новорожденным сыном уехали на лето к теще, а вернулись оттуда уже в Тюмень к моим родителям. В духовной жизни бывали потом подъемы и спады, но такого длительного молитвенного периода уже не было никогда. На восемь месяцев хватило мне тепла от этого первого молитвенного опыта. Хватило бы и на дольше, если бы не некоторые внешние обстоятельства…
Вот к этому-то периоду моей жизни, ко времени воцерковления и относится то чудо, о котором я собираюсь рассказать. Воцерковление мое шло, может быть, несколько «нестандартно»: я, как уже сказано, молился утром и вечером, но в церковь при этом не ходил, и, конечно, не постился. Была одна слабая попытка начать поститься, когда наступил Рождественский пост. Я решил, что для начала можно ограничиться хотя бы отказом от мяса. Молочные продукты я очень любил, и мне было страшновато с ними надолго расставаться. «Пост» мой продлился ровно один прием пищи: за завтраком я героически отказался от котлеты, но затем жена сказала мне, чтобы я не морочил голову себе и людям, и что это, мол, за глупости такие я придумал, «если уж хочешь поститься, то постись по-настоящему». На обед я уже спокойно ел гуляш и глупостей не придумывал.
А ближе к весне, в марте месяце пришла мне вдруг мысль – а почему это я в церковь не хожу? Я ведь православный, я верую «во Единого Бога Отца…» и далее по тексту, и «во Едину, Святую, Соборную, и Апостольскую Церковь» в том числе. И вот молюсь-то я уже шестой месяц, а в церковь за это время зайти не удосужился. И в ближайшее воскресение я пошел в храм. Евангельским чтением в этот день была притча о блудном сыне. Придя первый раз в жизни в церковь как сознательно верующий христианин, я услышал именно эти евангельские слова. Это еще одно чудо, о котором рассказать, конечно, можно, но ничего оно не скажет скептическому уму. Моему же верующему сердцу оно сказало очень много.
Всякому, кто знаком с церковной жизнью, понятно, что это была вторая подготовительная неделя к Великому посту, что через неделю началась сырная седмица, Масленица, а за нею и сам Великий пост. На этот раз я решил поститься по-настоящему. Бесконечно я благодарен своей жене, которая удержала меня от лицемерного пощения в пост Рождественский, иначе я мог бы надолго застрять на той стадии, когда люди придумывают себе различные оправдания и говорят: «Сейчас пост идет, так я стараюсь мяса есть поменьше».
Наконец-то я подошел вплотную к тому чуду, о котором хотел рассказать. Дело в том, что я курил. Закурил я в первый раз еще до армии на первом курсе строительного института. Этот период был недолгим, около полугода, да и интенсивность курения была небольшая, и все-таки усилия делать, чтобы бросить, пришлось. Первый год в армии я не курил, а со второго года начал курить, и теперь уже, в отличие от развлечений на гражданке, по-настоящему. Ко времени тех событий, о которых я пишу, мой стаж курильщика составлял семь лет. Годы это были тяжелые, одно время и табак был в дефиците, и курить его приходилось во всех видах: сигареты с фильтром и без фильтра, папиросы, сигары, трубку, самокрутки из сигаретного табака, из махорки, из распатроненных окурков, собранных по пепельницам. Только, пожалуй, кальян прошел мимо. Бросить я пытался бесчисленное количество раз, но дольше трех-пяти дней эти попытки не продолжались. Кажется, именно пять дней был мой рекорд. Человек я слабый, податливый как на уговоры извне, так и на подначки изнутри. Кроме того, как вывел мой отец на основании не только собственного опыта, – очень легко бросить курить ПЕРВЫЙ раз, просто бросил и забыл. И у человека создается опасная иллюзия, что он в случае чего сможет так же легко сделать это и в другой раз. Но во второй раз бросать уже страшно трудно, эта страсть держит цепко и почти не ослабевает со временем. Отец мой, прошедший через первый легкий раз и снова закуривший, бросал потом тяжело и не с первой попытки, и только недавно признался, что, бросив, потом еще ДВАДЦАТЬ ЛЕТ мучился желанием закурить, прежде чем немного отпустило. Но отец-то мой как раз человек внутренне сильный и его силы воли на эти двадцать лет хватило. Меня хватало на пять дней максимум.
В конце зимы у меня была очередная попытка бросить курить, продержался я, как всегда, недолго, купил штучно одну сигаретку, потом еще пару, потом еще и еще и к марту вышел уже на обычный свой рацион: пачка в день или поменьше, смотря по обстоятельствам. И тут наступает пост. Я НЕ ПОМНЮ, ЧТОБЫ РЕШАЛ БРОСИТЬ КУРИТЬ. Не было такого решения, просто для меня как-то подразумевалось, что раз уж пост, то и курить надо прекратить. И не давал я себе слова, не зарекался, но начался пост, и я прекратил курить. И все семь недель Великого поста я не курил и вовсе не мучился этим. И кончился пост, прошли пасхальные торжества, а я так и не курил, не было у меня желания.
В конце мая у моего друга случился день рождения, мы посидели, выпили, и я выкурил сигарету… Полное отвращение и никакого удовольствия, и после этого я не закурил. Летом на даче с родителями жарили шашлыки, посидели, выпили, я выкурил тайком сигарету… Никакого удовольствия, полное отвращение, и после этого я не закурил. Такие случаи, спровоцированные употреблением алкоголя, нечасто, но время от времени повторялись, но я не срывался и не начинал курить. Был один раз, когда за ночь – с полуночи до утра – я выкурил не менее половины пачки, но и это не привело к срыву. В последние годы я уже не допускаю себя до таких глупостей и это совершенно не требует от меня каких-то серьезных усилий.
Что это значит, надеюсь, всем понятно, хотя и необъяснимо: страсть курения была просто вычищена из моей души. Когда курильщик бросает курить, то даже одна выкуренная сигарета имеет для него роковые последствия, и он неизбежно срывается обратно. Страсть надо давить, не давая ей ни малейшей уступки, поскольку даже малейшая уступка сразу уничтожает все, тобою достигнутое. Я же просто был исцелен совершенно от страсти, ее как будто и не было в моей жизни, то есть память о ней, конечно, осталась, но внутри меня ее нету, нету и следа от нее. Конечно, если задаться целью, я смогу начать курить и сейчас, но для этого мне потребуется переломить в себе то естественное отвращение к табачному дыму, которое присутствует у человека, никогда вообще не курившего. И это состояние я обрел не вследствие длительной борьбы, а разом и даром. Никаких усилий от меня не потребовалось, чтобы прекратить курить, и первозданное естественное отвращение к табаку проявилось во мне сразу же, спустя уже два с небольшим месяца после этого прекращения. «Как рукой сняло», – говорят в таких случаях. А мне хочется сказать те слова, которые поются на каждой литургии: «Обновится яко орля юность твоя! Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив! Не до конца прогневается, ниже во век враждует! Не по беззаконием нашим сотворил есть нам, ниже по грехом нашим воздал есть нам! Елико отстоят востоцы от запад, удалил есть от нас беззакония наша!»
Обновил Господь и юность мою, и меня самого всего обновил. Орлиные крылья дал мне: «Утомляются и юноши и ослабевают, и молодые люди падают, а надеющиеся на Господа обновятся в силе: поднимут крылья, как орлы, потекут – и не устанут, пойдут – и не утомятся» (Ис. 40, 30-31).
|
