О БОЖИЕЙ ТКАНИ
Вчера зашел ко мне мой сосед - душу облегчить. Он
посидел у меня с полчаса, долго раскуривал свою прокуренную
трубочку и под конец рассказал о самом важном, что у него лежало на сердце.
"Мой отец, знаете, был очень добрый
человек. Он давно уже скончался, но как
вспомнишь его, так на душе тепло и светло
сделается. Он был, понимаете, портной;
хороший портной, мастер своего дела;
так умел построить костюм, что просто
заглядение. К нему из соседних городов
франты приезжали и всегда бывали очень
довольны: так - посмотришь, будто нет
ничего особенного, а приглядишься - ну
просто художество. И всегда обо всех
людях болел. Сам шьет, что-то грустное
напевает, а потом вдруг скажет:
"Нехорошо вчера соседи Митревну
изобидели, зря, все виноваты перед ней";
или: "Петру-то Сергеевичу в праздник
надеть нечего, надо бы ему справить"...
И опять шьет.
Бывало, разволнуется и начнет мне о
"ткани" рассказывать; а он никогда не
говорил "матерьял" или "сукно", а всегда
"ткань". "Присмотрись, - говорит,
- Николаша, к людям. Ведь мы все одна
ткань. Вот, гляди, каждая нитка к другой
приникла и держит ее; все сплелись друг
с другом, все вместе к единству сведены.
Вот выдерни из этого суконца одну нитку,
и всю ткань повредишь. Если только
одна ниточка не удалась, сплоховала,
истончилась или порвалась, так весь
кусок выходит в брак. Ни один хороший
мастер этакую больную ткань не возьмет,
ни один заказчик и смотреть на нее не
станет. Так и гляди, выбирая, чтобы не
промахнуться, чтобы больной ткани и в
заводе у меня не было.
Вот и с людьми так же. Мир от Господа
так устроен, что мы все - одна сплошная
ткань. Все друг к другу приникли, все друг
друга держим и друг другом держимся.
Если одному плохо, то всем нехорошо, а
люди этого не разумеют: глупы, близоруки.
Думают: "Что мне до него, когда мне
самому хорошо..." А на самом-то деле не
так. Если одному которому-нибудь плохо,
то он мучается и болеет; и его мэка от
него во все стороны распространяется.
Ходит угрюмый и других угрюмит. От его
беспокойства всем неуютно. От его страха
у всех раздражение делается. Люди
друг к другу злым местом повертываются:
не доверяют, подозревают, обижают,
ссорятся. И все чувствуют, что это от него
идет и на него за это раздражаются. И
он это чует, отвернется, в себя уйдет,
ожесточится. Ему любовь нужна, а они к
нему с раздражением. И никто не видит
его мэку, а видят только его угрюмость,
жестокость, сварливость; и не любят его...
И вот уже разрыв, порвалась ткань, врозь
идет, расползается. Надо скорей чинить
дыру; а никто за это не берется: "Мне,
- говорят, - какое дело? Его беда, он
и чини". А разрыв все растет и ткань
испорчена. А чинить можно только любовью:
твоя беда - моя беда, моя беда - общая..."
А еще отец так говаривал. "Ведь это и в
хозяйстве так. Бедный человек не одному
себе беден, а всем. Нищий человек не у
себя просит, а других тревожит, о мэке
своей говорит, язву свою обнажает. Где
беда, там общая беда; где голод, там
всем хлеб горек. Безработный не один
скитается, мы все им заболели. Все равно
как зуб заболит; заболит - и весь человек
в смятении. Несостоятельный человек, неудачник
или пьяница - он свою беду во
все стороны излучает, всех задевает, всех
бременит. И опять вся ткань испорчена; и
надо как можно скорее чинить, помогать,
дыру заделывать. Где ты не можешь, я за
тебя смогу; где оба не сможем, другие
вывезут". Сердечнейший человек, знаете,
был отец. И помогал всем, везде, где только
мог. "Я, - говорил, - "починкою был
занят", "дырку заштопал". И так, бывало,
делал: собирает отрезки от всех сукон
и костюмов, иной раз прямо, выпросит
остаточек у заказчика и подбирает; вертит,
лицует, составляет, подгоняет; очень
ловко... И потом шить начнет. И уж тогда
веселые песни поет. Глядишь - жилет
построил или брюки. А иногда и целый
костюм подберет; завернет аккуратно в
платок и снесет бедняку. И тому запретит
рассказывать: этого, говорит, никому не
надо знать; молчи, и все. И только мы в
семье понимали, что происходит. А уж
любили его, как редко кого. И за советом
приходили, и просто поплакать.
Нет, знаете, разбогатеть он не хотел;
ни к чему это, говорил. Сами прокормитесь.
Какое наследство... Вот что о ткани
говорил, это наследие. А как почуял
смерть, позвал меня и сказал: "Ухожу,
Николаша. Не грусти. Все мы - нити в
ткани Божией; и пока живем на земле,
дано нам эту ткань беречь и крепить.
Помнишь ты, был хитон у Спасителя,
несшитый, цельный, весь тканый сверху
донизу. Вот этот хитон нам помнить надо.
Все мы - нити его и по смерти призваны
врасти в него. Помни о нем. Это ткань
Божия. Береги ее в земной жизни: каждую
нитку крепи, от сердца ревнуй. Сердце
больше всего слушай. О чем оно вздохнет,
то и делай. И все будет хорошо..."
Вот и кажется мне, знаете, что он прав
был; Все мы - одна ткань. И в этом, чуется
мне, мудрость жизни сокрыта"...
О ТЕРПЕНИИ
У каждого из нас бывает иногда чувство,
что его силы приходят к концу, что он
"больше не может"... "жизнь так тягостна,
так унизительна и ужасна, что переносить
ее дальше нельзя"... Но время идет; оно приносит
нам новые тягости и новые опасности - и мы выносим
их; мы справляемся с ними, не примиряясь,
и сами не знаем потом, как мы могли пережить
и перенести все это. Иллюзия "невозможности"
рассеивается при приближении к событиям, душа
черпает откуда-то новые силы, и мы живем дальше,
от времени до времени снова впадая в ту же
иллюзию. Это понятно: наш взор близорук и поле
нашего зрения невелико; мы сами не обозреваем
тех сил, которые нам даны, и недооцениваем их.
Мы не знаем, что мы гораздо сильнее, чем это
нам кажется; что у нас есть дивный источник,
которого мы не бережем; дивная способность,
которую мы не укрепляем; великая сила личной и
национальной жизни, без которой нe возникла бы
и не удержалась бы никакая культура... Я разумею
- духовное терпение.
Что сталось бы с нами, людьми, и прежде всего
и больше всего - с нами, русскими людьми, если
бы не духовное терпение? Как правились бы мы
с нашей жизнью и с нашими страданиями? Стоит
только окинуть взглядом историю России за
тысячу лет, и сам собой встает вопрос: как мог
русский народ справиться с этими несчастьями,
с этими лишениями, опасностями, болезнями, с
этими испытаниями, войнами и унижениями? Сколь
велика была его выносливость, его упорство, его
верность и преданность - его великое искусство
не падать духом, стоять до конца, строить на
развалинах и возрождаться из пепла... И если
мы, поздние потомки великих русских "стоятелей"
и "терпеливцев", утратили это искусство, то мы
должны найти его вновь восстановить его в себе,
иначе ни России, ни русской культуре больше не
бывать...
Все время, пока длится жизнь, она несет нам
свое "да" и свое "нет" - силу и бессилие, здоровье
и болезнь, успех и неуспех, радость и горе,
наслаждение и отвращение. И вот мы должны как
можно раньше научиться спокойно принимать "отказы"
жизни, бодро смотреть в глаза надвигающемуся
"нет" и приветливо встречать неприветливую
"изнанку" земного бытия. Пусть приближается
низина жизни, пусть грозит нежеланное, неудобное,
отвратительное или страшное; мы не должны
помышлять о бегстве или проклинать свою судьбу;
напротив, надо думать о том, как одолеть беду и
как победить врага.
Сначала это бывает и трудно, и страшно,
особенно в детстве. Как тяжела ребенку первая
утрата... Как томительны первые лишения... И первая
боль нам кажется "незаслуженной" и первое
наказание - чрезмерно суровым... Как легко
детской душе заболеть завистью, ненавистью,
ожесточением или чувством собственного ничтожества...
Но все эти жизненные ущербы необходимы
и полезны для воспитания характера. Нам надо
научиться выносить их, не сдаваясь, и привыкнуть
к этому. Нам надо одолеть в себе малодушие и
не предаваться растерянности. Надо воспитать в
себе жизненного стратега: спокойно предвидеть
наступление "неприятеля" и твердо встречать его с
уверенностью в собственной победе, ибо победа
без этой уверенности невозможна. Искусство духовной
победы состоит в том, чтобы извлекать из
борьбы с лишениями, опасностями и испытаниями
все новую и новую силу духа. Испытание посылается
нам именно для творческого преодоления, для
очищения, для углубления, закаления и укрепления.
И если счастье может избаловать и изнежить
человека, так что он станет слабее самого себя,
то несчастье является школой терпения и научает
человека быть сильнее себя самого.
Итак, человеку необходима прежде всего способность
переносить лишения и неприятности,
идти навстречу всякой неудовлетворенности и
безрадостности и мужественно встречать страдание
"с поднятым забралом". Это не легко; этому
надо учиться и научиться. Это удается далеко не
каждому и не всегда. Человеку естественно томиться
в безрадостной жизни, а бывает так, что
его окружает непроглядная тьма, без всякой перспективы
и без малейшей искры надежды. Тогда
конь нашего инстинкта может подняться на дыбы и
обнаружить неукротимое упрямство. Ибо человеку
свойственно искать утех и развлечений; его тянет
к чувственному наслаждению, к сильным и острым
ощущениям; он "сластолюбив" от природы и сам
не замечает, как вожделения и страсти овладевают
его душой. С этим восстанием естественного
сластолюбия надо уметь справляться. Дело не в
том, чтобы искоренить его в себе; утеха нужна всякой
твари, человеку нельзя прожить без радости.
Дело в том, чтобы утехи нашей жизни не зависели
от внешних обстоятельств; чтобы радость наша
имела внутренние источники; чтобы мы умели
видеть свет и там, где, по-видимому, непроглядная
тьма. Бунт чувственного естества должен быть
преодолен, иначе человеку грозит разложение
личности. Он может быть отчасти укрощен силой
воли; отчасти утешен новыми, иными радостями;
он может быть подвергнут молитвенному заклинанию;
во всяком случае - утихомирен.
Жизнь человеческая покоится вообще на управлении
самим собой и на самовоспитании;
искусство жить есть искусство воспитывать себя
самого к Божественному. Чем страшнее, чем
безрадостнее жизнь, тем важнее находить совершенное
в мире и бескорыстно наслаждаться им.
Во всякой траве есть цветы; во всяком облаке есть
красота; во всяком человеке есть своя глубина; о
вечной тайне молчит природа; об отрешенности и
бесконечности говорит звездное небо. Отвлечение,
утешение и радость ждут нас повсюду; нужно
только умение воспринимать их и предаваться им.
Иногда достаточно просто поднять глаза к небу
или взглянуть на вдохновенно писанную икону.
И нет такого безрадостного тупика в жизни,
которого нельзя было бы проломить молитвою,
терпением или юмором.
Иногда с человеком надо обходиться как с
ребенком. Если, например, ребенку надоедает
списывать с книги, то надо подарить ему новую
красивую тетрадь для собирания чудесных
стихотворений - и радость дела рассеет скуку
упражнения. Если ребенку кажется томительным
повторять пройденное и вечно начинать сначала,
то надо научить его пускать мыльные пузыри:
пусть радуется на мимолетную и обреченную
красоту мгновения, пусть добьется мастерства в
этой невинной игре и поймет значение усилия и
упражнения для творчества... Надо упражняться в
терпении; надо ввести в жизнь состязание в терпеливости;
надо научиться терпеть легко. И пусть
каждый из наших детей испытает все радости и
разочарования, всю гордость и чувство власти,
которые дает нам школа терпения.
И что бы ни пришлось человеку переносить
- грохот машины или головную боль, голод или
страх, одиночество или тоску, - он не должен
пугаться спозаранку, ибо застращенная душа
теряет власть над собой. Страх возникает от
воображения опасности или гибели, а храбрость
есть власть над своей фантазией. Не надо предвосхищать
возможное зло и осуществлять его в
воображении; кто это делает, тот заранее готовит
в своей жизни место для него; помогает ему и
обессиливает себя. Он заранее застращивает и
разочаровывает свое терпение и становится его
предателем.
Терпение есть своего рода доверие к себе и
своим силам. Оно есть душевная неустрашимость,
спокойствие, равновесие, присутствие духа. Оно
есть способность достойно и спокойно предвидеть
возможное зло жизни и, не преувеличивая его,
крепить свою собственную силу: "пусть наступит
неизбежное, я готов считаться и бороться с ним, и
выдержки у меня хватит..." Мы не должны бояться
за свое терпение и пугать его этим; а малодушное
словечко: "я не выдержу" - совсем не должно
появляться в нашей душе. Терпение требует от
нас доверия к себе и усиливается тогда вдвое и
втрое...
А если час пришел, если испытание началось
и терпение впряглось своею силой, тогда важнее
всего не сомневаться в нем и в его выдержке.
Лучше всего не думать вовсе - ни о том, что
терпишь, ни о своем терпении; если же думаешь
о своем терпении, то думай с полным доверием к
его неисчерпаемости. Стоит сказать себе: "ах, я
так страдаю" или: "я не могу больше" - и сейчас
же наступает ухудшение. Стоит только сосредоточиться
на своем страдании, и оно тотчас же
начинает расти и пухнуть, оно превращается в
целое событие и заслоняет все горизонты духа.
Кто начинает внимательно рассматривать свое
терпение, тот пресекает его непосредственную и
незаметную работу: он наблюдает за ним, подвергает
его сомнению и обессиливает его этим.
А как только терпение прекращается, так уже обнаруживается
нетерпеливость: нежелание нести,
бороться и страдать, отказ, протест, бессилие и
отчаяние. А когда душу охватывает отчаяние, тогда
человек готов на все и способен на все, от мелкого,
унизительного компромисса до последней
низости: дело его кончено и сам он погиб...
И что же тогда? Как быть и что делать? Тогда
лучше дать отчаянию свободно излиться в слезах,
рыданиях и жалобах; надо высказаться перед
кем-нибудь, открыть свое сердце верному другу...
Или, еще лучше: надо излить свое отчаяние, свое
бессилие, а может быть, и свое унижение в словах
предельной искренности перед Отцом, ведающим
все сокровенное, и просить у Него силы от Его
Силы и утешения от Утешителя... Тогда поток
отчаяния иссякнет, душа очистится, страдание
осмыслится и душа почувствует снова благодатную
готовность терпеть до конца и до победы.
Но лучше не доводить себя до таких падений и
срывов. Надо укреплять свое терпение.
чтобы оно не истощалось. Для этого у человека
есть два способа, два пути: юмор - в обращении
к себе и молитва - в обращении к Богу.
Юмор есть улыбка земной мудрости при виде
стенающей твари. Земная мудрость меряет тварную
жизнь мерой духа и видит ее ничтожество,
ее претензию, ее слепоту, ее комизм. Эта улыбка
должна родиться из самого страдания, она должна
проснуться в тварном самосознании - и тогда она
даст истинное облегчение. Тогда и само терпение
улыбнется вместе с духом и с тварью - и вся душа
человека объединится и укрепится для победы.
Молитва имеет способность увести человека из
страдания, возвести его к Тому, Кто послал ему испытание
и призвал его к терпению. Тогда терпение
участвует в молитве; оно восходит к своему духовному
первоисточнику и постигает свой высший
смысл. Нигде нет столько благостного терпения,
как у Бога, терпящего нас всех и наши заблуждения;
и нигде нет такого сострадания к нашему
страданию, как там, в небесах. Мир человеческий
не одинок в своем страдании, ибо Бог страдает
с ним и о нем. И потому когда наше терпение
заканчивает свою молитву, то оно чувствует себя,
как "бы" напившимся из божественного источника.
Тогда оно постигает свою истинную силу и знает,
что ему предстоит победа.
Так открывается нам смысл страдания и терпения.
Мы должны не только принять и вынести
посланное нам страдание, но и преодолеть его, т.
е. добиться того, чтобы наш, дух перестал зависеть
от него; мало того, мы должны научиться мудрости
у нашего страдания - мудрости естественной и
мудрости духовной, оно должно пробудить в нас
новые источники жизни и любви; оно должно
осветить нам по-новому смысл жизни.
Терпение совсем не есть "пассивная слабость"
или "тупая покорность", как думают иные люди;
напротив - оно есть напряженная активность
духа. И чем больше оно прикрепляется к смыслу
побеждаемого страдания, тем сильнее становится
его творческая активность, тем вернее наступает
его победа. Терпение есть не только искусство
ждать и страдать; оно есть, кроме того, вера в
победу и путь к победе; более того - оно есть
сама победа, одоление слабости, лишения и
страдания, победа над длительностью, над сроками,
над временем: победа человека над своей
тварностью и над всякими "жизненными обстоятельствами"
. Терпение есть поистине "лествица
совершенства"...
И кто присмотрится к человеческой истории
- сколь велики были страдания людей и что из
этого выходило, - тот познает и признает великую
творческую силу терпения. От него зависит
выносливость всякого труда и творчества; оно
ведет через все пропасти искушения и страдания;
оно есть орудие и сила самого Совершенства,
начавшего борьбу за свое осуществление в
жизни; и потому оно составляет живую основу
всего мироздания и всяческой культуры... Отнимите
у человека терпение, и все распадется в
ничтожество: верность, скромность и смирение;
любовь, сострадание и прощение; труд, мужество
и работа исследователя...
Терпеливо делает гусеница свое дело - и превращается
в бабочку с дивными крыльями. И у человека
вырастут еще прекраснейшие крылья, если
он будет жить и творить с истинным терпением.
Ибо почерпая свою силу из сверхчеловеческого
источника, он сумеет нести нечеловеческие бремена
и создавать на земле великое и чудесное.
ПОТЕРЯННЫЙ ДЕНЬ
Вчера у меня был
потерянный день.
Это случилось как-то
само собой, но вечером
я почувствовал всем
своим существом, что день
этот для меня погиб.
Как только я проснулся, мной
овладели заботы: выдвинулись
всевозможные жизненные затруднения,
осложнения и прямые опасности, целое змеиное
гнездо. Напрасно я пытался
отделаться от него презрением
или юмором; напрасно корил
себя за робость и пессимизм;
напрасно искал спокойствия
в молитве. Как будто давящий
туман надвинулся на мою душу;
узлы не распутывались, надежды
гасли. Воображение рисовало
надвигающиеся беды и унижения:
когда жизнью овладевают
черствые фанатики, духовные
идиоты, то надо готовиться ко
всему. Горечь и отвращение
овладели мной. Сердце судорожно
сжалось и ожесточилось.
Надо было бороться. И так начался
этот погибший день.
Нужно было собрать все силы
и проламывать стены - одну за
другой. Надо было найти спокойствие
в самой тревоге, сосредоточиться,
все взвесить, выработать
план и с достоинством
встретить опасность. Надо было
перейти в наступление: идти от
человека к человеку, будить
друзей, уговаривать жестоковыйных,
заклинать врагов. Надо
было доказывать бесспорное,
дробить камни, плавить железо...
Есть же на свете счастливые
люди, которые и не подозревают,
во что превращается жизнь
под управлением бессердечных
доктринеров, какую ложь, какую
мертвость, какое опустошение
и какую грязь они несут людям
и что приходится переживать
из-за них...
Вечером, когда я вернулся
домой и все узлы оказались
каким-то чудом распутанными,
- я чувствовал себя смертельно
усталым. Все удалось, успех
превышал всякие надежды, но
день был потерян.
Он был потерян потому, что
сердце мое пребывало в судорожном
ожесточении, а оно
ожесточилось оттого, что я
видел вокруг себя ожесточенный
мир и не заметил, как он
меня заразил и отравил. Когда
сердце ожесточается, то оно
уже не способно к любви: оно не
поет и не светит; оскорбленное
и онемевшее, оно погружается в
темное молчание; в нем нет ни
ласки, ни улыбки; и к молитве
оно уже не способно. Оно
каменеет. А когда сердце окаменело,
то человек не может
быть орудием Божиим; и день
оказывается погибшим.
Это был погибший день потому,
что я думал только о себе и
хлопотал только за себя. Надо
же было спасаться как-нибудь
из этого жизненного тупика...
И все-таки... О, этот страх за
свою шкуру, как будто она
так необходима и драгоценна.
Жизнь становится вращением
вокруг себя самого, как если
бы ни на земле, ни в небе не
было ничего лучшего, высшего...
Человек слепнет и глохнет для
всего остального страдающего
мира; и живая ткань Божия,
ради которой только и стоит
жить на земле, как бы перестает
существовать для него. И день
проносится в душе, мертвый и
пошлый; и уходит в прошедшее,
как нерасцветший цветок.
Этот день пропал для меня
потому, что я боролся с людьми,
я старался подчинить себе их
волю, использовать их, как свое
орудие, и не было во мне живой
любви к ним - ни к одному. Я
подходил к ним осторожно и
ловко, я уговаривал и доказывал,
я внушал им необходимое,
но сам я оставался сухим и
деловитым и только пристально
и зорко рассматривал их, как
каменщик рассматривает свои
неуклюжие кирпичи. Мало того.
Они все время были противны
мне, эти жестокие, самодовольные,
заносчивые выскочки;
и отвращение царило в моей
встревоженной душе. И отвращение
это надо было скрывать;
и лицемерить, и лгать, ненавидя...
Куда мне девать теперь это бремя?
Как мне смягчить и разбудить
мое сердце? Проснется ли оно
опять к любви?.. Уходи же, уходи,
пропащий день, чтобы можно
было забыть тебя и исцелиться.
Да, день был пропащий, потому
что все прекрасное и нежное
на свете не существовало для
меня. Птички не пели мне. Цветы
не радовали мою душу и не
благоухали мне. Я не видел ни
одной детской улыбки. Я совсем
не мечтал о красоте. Холодный
ветер проносился надо мной,
как над уличным фонарем. Я
даже не помню, было ли вчера
солнце на небе. И самое
внутреннее пение мое, вечно
поющее во мне о далях и глубинах,
смолкло, и ручей его иссяк.
Мир, как нежная тайна, мир,
как живой гимн, мир, как чудо
Божие, - не существовал для
меня. Нет, это была не жизнь; я
не жил в этот день...
Он погиб для меня, потому
что я не нашел ни одной нити,
ведущей к Царству Божьему, и
взор мой ни разу не коснулся
его дивной, сияющей ткани.
В такие дни жизнь лишается
смысла и святыни, как бы ни
везло человеку и как бы удачны
ни были его земные дела. Ибо
человек строит свою жизнь не
делами, а деяниями; он дышит
сверхчеловеческими веяниями;
он живет близкими лучами, приходящими
из священной дали; он
живет дыханием Божиим...
Прощай же, пропащий день.
Угасай в забвении. Один-единственный
дар останется мне от
тебя: что я увидел твою пустоту
и понял, что потерял тебя в
жизни..
Из книги И. Ильина "Поющее сердце.
Книга тихих созерцаний"
|
