|
Что такое эти все чудеса света, какие-то висячие сады, что такое всякие открытия и изобретения, все это так примитивно по сравнению с единственным чудом Вселенной, со схождением Благодатного огня в Страстную субботу по Православному календарю. Разумейте, языцы, только православным дает Господь Бог свой священный огонь, только православных отмечает Он Своей милостью. Любит и других, и всем желает спасения, но показывает, что только православные сохранили в чистоте Голгофские страдания, Фаворский свет, Евангельские истины.
И что к этому могу я добавить, стократно многогрешнейший из всех грешных? И за что мне такая милость, что я много раз бывал на Святой Земле, всю ее исходил и изъездил, и вот - второй раз буду на схождении Благодатного огня. Слава Тебе, Боже мой, Боже милостивый! Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе да приидет. Не отврати лица Твоего от мене, - так повторял я, снижаясь к посадочной полосе Тель-Авивского аэропорта Бен-Гурион, состоя в числе делегации Фонда святого всехвального апостола Андрея Первозванного. Делегация была многочисленна и представительна, много в ней было начальников и, как говорят, знаковых лиц, но были и мы, грешные, я и жена моя, за которую я больше всего боялся. Она только что сняла гипс, и я боялся, что в давке Страстной субботы руку ее могут опять повредить.
А уж то, что будет давка, я знал не понаслышке, я ее прошел пять лет назад. - Какая давка? - спрашивали меня. - Ну вот, - отвечал я, - вы же ездили в метро, в автобусах, в трамваях в час пик, да? Так вот, давка у Гроба Господня сильнее в десятки, в сотню раз. Добавьте сюда израильскую, лишенную нервов полицию с дубинками и мегафонами, добавьте кричащих арабов, воинственных коптов, надменных греков, умножьте крики и давку на часы ожидания - вот так, приблизительно.
Я и жене рассказывал о том годе, когда Божией милостью попал в храм Гроба Господня в день схождения Благодатного огня:
- Ты же знаешь, я жил в Вифлееме. И хотел с вечера Страстной пятницы с другими поехать в Иерусалим, занять место. Но не набралось людей на автобус, и не повезли. А утром палестинские писатели, они же меня и приглашали, довезли до границы Израиля, вызвали израильское такси, и оно меня привезло, еще и семи не было, к Старому городу. Я даже и писал об этом. Но не писал, как меня хотели выбросить из храма и в него не пустить. Попал я в храм только Божией милостью. Только. Там такие кордоны! Вся полиция огромного роста, вся русскоговорящая. Шел с армянами, там увидел русскую женщину, а русскую женщину можно узнать везде.
- Как? - спрашивала жена.
- Как? А женственность? А глаза? А молитвенность? Я ее спрашиваю: "Как вы думаете, попадем в храм?" Она так руки прижимает к груди крест накрест, и одно повторяет: "Молитесь, молитесь!" Конечно, я молился, еще бы! Там три кордона. Первый прошли более или менее, перед вторым нас давкой и толпой разнесло, меня выбрасывали, я же не похож на армянина, но сзади надавили - и пронесло. А уж у третьего кордона только Бог спас. Такой огромный израильтянин на меня напер и кричит: "А ты куда?" И я не знаю, почему вдруг с какой-то силой и уверенностью в своей правоте, говорю ему резко: "Я батюшкам помогаю!" Почему я так сказал, не знаю, но отступил, пропустил, говорит: "Верю, верю". Может, от того, что я шел босиком, не могу же я по Святой Земле обутым ходить, может, это его прошибло.
- Но если и не попадем, - говорит жена, - все равно я уже счастлива.
Эта поездка, была, видимо, дарована нам потому, что я писал текст молитвы "Просите мира Иерусалиму". Может быть, это главное, что я написал в жизни, может, для этого я и жил. На основании православных покаянных, просительных, благодарственных молитв я составлял от всего сердца рвущиеся слова молитвы. Меня вдохновлял 64-й псалом Давидов: "Тебе подобает песнь, Боже, и Тебе воздастся молитва во Иерусалиме".
- Смотри, - говорил я жене, стараясь как-то помочь ей успокоиться, - все перепробовано: и дипломатия, и политика, и экономические санкции, не помогло посредничество ни Египта, ни Америки. Кстати, только что, перед отлетом узнал, что и Буш и Блэр, оба навсегда отлучены от храма Рождества Христова на Святой Земле, то есть им запрещено входить в него. Понимают ли они, что страшнее этого наказания ничего быть не может? Запретили как детоубийцам. Дойдет до них, что это такое - запрет входить в храм?
- Если бы...
Загорелось табло, мы пошли снижаться. Самолет сильно затрясло.
- Ну это всегда так, - сказал я, успокаивая. - Это граница моря и суши, встречаются тепловые потоки.
Сам же я сильно был испуган, ибо никогда подобной тряски не испытывал. Садились прямо в какой-то серый мглистый туман. А какой был ветер! Его называют хамсин, и арабы заметили, что он дует пятьдесят дней в году. Но сейчас был не хамсин, а хамсинище. Пыль, мелкая и острая, секла по лицу, ветер качал пальмы, рвал и волок зеленые листья, а то и ветви. Пыльная и дымная мгла заслонила солнце.
- Все правильно, - сказал прилетевший с нами батюшка, - как иначе: Страстная пятница.
Как раз время Распятия. Тогда даже солнце от ужаса закрылось, не смогло смотреть на страдания Спасителя.
Вскоре мы были в автобусе, вскоре и в гостинице. Вообще надо с благодарностью сказать, что все было так организовано, предусмотрено, четко налажено, что страдание мое было единственное - быть лишь одну ночь и полтора дня там, где жил неделями, где все исходил, и изъездил, и полюбил, - вот что терзало. А как хотелось взять жену за руку и везде поводить, все показать.
Гостиница называлась "Гора Сион", окна номера выходили прямо на Елеонскую гору. Меж нами была Иосафатова долина, поток Кедрон, совсем недалеко Старый город.
Полтора дня, чуть больше суток. Но сколько же вместили эти часы! Было молитвенное стояние в Троицком соборе Русской Духовной Миссии, вынос плащаницы, исповедь, ужин в Горненском монастыре. Потом возвращение уже к полуночи в гостиницу, а утром, в шесть мы уже должны были выезжать на службу Страстной субботы, потом на прием к Патриарху Иерусалимскому Иринею, затем на главное, на то, ради чего и приехали, на схождение, если даст Бог, Благодатного огня, а там, ни минуты не задерживаясь, на самолет и - в Россию, с этим Божественным огнем.
Конечно, я вскочил в рань-раннюю, обрадовался, что еще даже и в России петухи не пели, и побежал на улицу, чтоб дышать воздухом Святой Земли и хоть немножко пройти по ней. Где-то тут недалеко монастырь святого Онуфрия. Вот возвышается Русская свеча на Елеоне. Сердце мое улетало к ней, вспоминались пешие восхождения и то, как меня там облаяли собаки, как бежали за мной детишки, как притворник араб впустил в монастырь, а майка (матушка) румынка повела в трапезную. Но далеко, не успеть. Вот и церковь святой Марии Магдалины, очень русская, и без нее уже невозможно представить Иерусалим, вот церковь святого Стефана на месте, где его побили камнями иудеи, за ней гробница Божией Матери, там же захоронены святые Ее родители праведные Иоаким и Анна, обручник праведный Иосиф.
На склонах алели пятнышки маков. Оправдывая себя тем, что помогаю евреям и арабам бороться с наркотическим растением, сорвал семь цветков, запихнул под рубашку. Посиди, сказал я себе. Запомни это утро. Вон конь пасется на зеленой траве, птицы летят к башне Давида, утренние спокойные облака, как будто и не было вчерашнего затмения, стоят в розовом рассветном небе.
- Велели с вещами выходить, - сказала жена, - больше сюда не вернемся.
- Да, будет ли еще хоть одно такое утро, чтобы проснуться и в окне Иерусалим, гора Вознесения, откуда взошел к Отцу Небесному Иисус Христос?
- Конечно, нет. Может, у внуков, детей. Да мне и одного такого утра хватило. Я думаю, что если не попадем в храм, то все равно я счастлива. Ведь мы же были в храме, были на Крестном пути, у камня помазания, в самом Гробе были, что еще?
- Конечно. Слава Богу! Но все так бегом, так быстро.
- Мне хватило. Я так везде наплакалась. Особенно у Голгофы, на камне помазания, в самом Гробе, в приделе ангела, а уж особенно там, где стояла Божия Матерь, когда погребали Сына. И там, где Его бичевали. И где царица Елена обрела Крест.
Мы не завтракали, так как надеялись после вчерашней исповеди причаститься. Так и сбылось. Мы еще успели до литургии приложиться к благоухающей среди цветов Плащанице.
Причащались из рук митрополита Питирима. Он был духовным главой нашей делегации. Мы уже знали, что именно владыку Питирима Патриарх благословил возглавить Пасхальную службу в храме Христа Спасителя. Именно в этот храм предполагалось доставить Благодатный огонь. Если он сойдет в этом году. Если Господь продлит еще на год свою милость к нам, грешным.
Затем мы пошли в Иерусалимскую Патриархию. Давка началась сразу после Яффских ворот. Мы достали из сумки две половинки гипса, снятого со сломанной руки, наложили их и обмотали марлей. Я старался идти слева, защищая руку, которую жена прижимала к груди. Ее лицо становилось испуганным и бледным, когда сзади или с боков напирали толпы людей, надеющихся попасть в храм. Нас выручали нагрудные пропуска - зеленые квадратики Фонда святого апостола Андрея Первозванного. Иерусалимскому Патриарху мы привезли икону "Просите мира Иерусалиму". Я не первый раз был на приеме у Блаженнейшего Иринея и вновь был рад услышать, как они, православные, живущие здесь, ценят паломничество из России, как благодарят за поддержку.
Начался молебен. Удивительно и умилительно звучали то по отдельности, то вместе греческий мужской хор и хор монахинь из Горненской обители. Молитву о мире в Иерусалиме прочел владыка Питирим.
Время летело к полудню. Стали выходить. Тут мы поступили в распоряжение израильской полиции. К нам присоединился наш посол в Израиле. Шли внутренними переходами. Но уже и они были забиты как-то проникшим сюда народом. Не скажу, чтобы они смотрели на наши пропуска приветливо. Их-то вышибали и отталкивали. Более того, полицейские резко и даже злобно отшвыривали в сторону и стариков, и монахов, не имевших пропуска. Жена потрясенно видела эти ужасы и по-русски страдала, но чем мы могли помочь! Вскоре мне отдавили босые ноги. В одном месте начались ступени вниз. Как мы не загремели по ним: сзади так напирали, а с боков нажимала полиция. Здесь все были равны: всех крупных начальников, и мэров, и полномочных представителей, и их охрану давили точно так же, как и нас. Никогда еще они не были так близки к народу.
- Молись, молись! - говорили мы друг другу.
И только благодаря молитве мы живыми вошли в храм. В нем нас задвинули в дальний угол, откуда ничего не видно, ближе к Темничному приделу, к "темничке", как называют его. Но мы смирились, нашли местечко у колонны, жена даже села на ее выступ. Но тут вдруг сказали, что нас проведут в греческий храм Воскресения, туда, где Пуп Земли. Храм этот как раз напротив Кувуклии - часовни над приделом Ангела и над Гробом Господним. Опять сквозь строй дубинок и раций нас продвинули совсем близко к месту главного действия Страстной субботы, к месту главного чуда планеты Земля.
Часа два с половиной оставалось до двух часов по иерусалимскому времени, до того момента, когда православный Патриарх входит в Гроб Господень. Два с половиной часа. Они и тянутся, как вечность, но и проходят, как мгновение. У нас нет настоящего, у нас есть прошлое и, может быть, будущее, а настоящего нет. Я подумал, что настоящего нет, и эта мысль уже в прошлом. А у Господа все в настоящем и все враз.
Я-то все это уже видел и слышал: и крики, и драки, и пляски, и свист, и трясение хоругвями, иконами, все эти прыжки и скандирования, которыми дивят честной мир христиане Ближнего Востока. Но жене все это было так странно, даже дико видеть, что она только и крестилась. Да и креститься-то было почти невозможно, такая была давка. Да еще донимали фотографы и телевизионщики. Скрыться от их внимания в такой толпе было легко, но видеть их бесцеремонность было тяжело. Впрочем, и они люди. Они считают, что пишут историю. Думаю, со временем их заменит что-то электронное. Пока потерпим.
В этот год огонь сошел быстро. Перед двумя часами все огни в храме были погашены, всем телеоператорам приказано было убрать свои прожектора. Наконец, везде засверкали вспышки, а особенно над часовней, и вот уже враз запылали свечи во всем храме. Бело-голубой дым заполнил все пространство. Солнечный луч из окна в куполе становился все ярче. Стало еще теснее, ибо люди рванулись к выходам из храма. Их, опять же силовыми методами, прессовала полиция.
Но уже все было неважно. Огонь сошел, слава Тебе, Господи! Конечно, хорошо было бы подождать, пока давка уменьшится. Но мы были строго-настрого проинструктированы, чтобы как можно скорее идти к автобусу. Свечи пылали в наших руках. Гасил пламя прямо голой ладонью. Ей было тепло, но не горячо. Жена грела больную руку. Нас толкали и несли с собою потоки кричащих, веселых людей.
При выходе сильно затерло. От переживания за жену, от страха, вдруг с ней что-то случится, у меня стянуло виски и потемнело в глазах. Одно думалось: я причастился на Святой Земле, я молился о родных и близких, о России, и если сейчас умру, то это хорошо.
На улице отдышался, ожил. Да и кто я такой, грешный, чтоб умереть на Святой Земле? Лети, брат, в Россию, к родным могилам, добавляй к ним в свое время свою. Развязали бинт, сняли гипс, оставили его, выйдя из Старого города, в большой, заваленной выше краев уличной урне, и побежали к автобусу.
В автобусе я обулся.
- Понимаешь, - объяснял я жене, - я же ничего из себя не воображаю, очень я плохой паломник и молитвенник, но я совершенно не помню, как, каким образом я оказался босиком, когда первый раз пришел к стенам Иерусалима. Гляжу - иду босиком, ботинки в пакете. Обувь сама соскочила. Да ведь и Спаситель везде на иконах без обуви.
И уже в самолете, прижимая по-прежнему левую больную руку к груди, а правой крестясь, жена говорила:
- Господи, как же прекрасна земля. Смотри: поля разлинованы, зелень изумрудная, горы золотые.
- Из всех приездов на Святую Землю это был самый радостный, - говорил я, - ты была со мною, ты все выдержала. Мы плакали с тобою на Гробе Господнем. Ведь это же какая была Божия милость к нам - уже всех выгоняли, а нас пустили и не торопили.
- Я знаешь, как молилась? За детей, за внуков, за маму, за тебя, за крестников, сотрудников, потом бегом, судорожно старалась вспомнить как можно больше тех, кто болен, кто просто знакомый, потом поняла, что всех не вспомнить, и просто разревелась.
- Ничего, ничего не вместит голова, - говорил я, гладя ее больную руку, - только сердце. Так мало были, а все будет потом тысячекратно вспоминаться. Было с нами главное событие жизни!
Мы взлетели в небо и как-то очень нежно и плавно легли на облака белыми самолетными крыльями, и разошлось под нами пространство, и замедлилось время. Да и есть ли оно? Мы будто плыли в лодке по белой воде, а с боков возвышалось небесное синее море.
- Я только и живу молитвами тех, кто за меня молится, - говорил я жене. - Как же милостив ко мне Господь, если приводит меня к святыням. Как же надо жить, чтобы платить за Его милосердие.
Есть события, значение которых не уменьшается, а увеличивается. Таково схождение Благодатного огня. Огонь стоял у нас и в первом, и во втором салонах. Стоял в олимпийских фонарях, которым не была страшна никакая стихия: ни ветер, ни дождь. Мы везли огонь с неба в Россию. В храм Христа Спасителя, откуда он в ту же пасхальную ночь стал распространяться по всему Отечеству. Как же было бы славно, если б выжег он все плохое в нашей жизни, все, что мешает обнять друг друга радостью. Да так оно и будет - впереди вечность. Нам надо только терпеть и молиться.
Я открываю Евангелие.
писатель Владимир Крупин,
Журнал "Православный паломник" № 2 (21)2005г.
|
