№03 2009 г.         

Лиза

«Вас Бог послал», - сказал иеромонах Борис (Храмцов), когда мы сидели с ним после службы на ступеньках кафедры в Никольском храме города Омска. Мы рассуждали о моем дальнейшем житье-бытье. Шел к концу 1983 год. Позади был Омский университет, сельская школа, кочегарка. Мосты были все уже сожжены, вставал вопрос о том, что делать дальше (хотя в Советском Союзе мне уже некуда было идти). «Мы определим Вас на клирос, к Лизе», - предложил он, - «но официально Вы будете устроены кочегаром; мы берем Вас из кочегаров в кочегары. Да и на клирос больше нельзя взять кого-то еще: Лиза уже там устроена».

«Лиза», на самом деле, была Елизаветой, старушкой лет, должно быть, около семидесяти. Она была «штатной». На клирос поднимались и другие, кто мог петь хоть как-то, но она была официальной певчей. Существовали какие-то ограничения на этот счет. Клирос был большой заботой отца Бориса. Службы шли каждый день, без выходных. Помню, долгое время он служил совсем один, месяцами. Но служить тогда – это не значит быть в алтаре. К началу службы ни на клиросе, ни в алтаре могло никого не быть. Часто бывало так, что он сначала на клиросе доставал книги в надежде, что кто-то подойдет, шел в алтарь, раздувал кадило, подавал возглас, а потом поспешал к книгам читать и петь (он очень хорошо мог петь, знал напевы и все гласы); так могла проходить вся служба: помогать было некому. Охотников не находилось.

В церковь же войти было страшно, это была зона в советском государстве. Еще страшнее – подняться на клирос. Этим выявлялось, что у тебя это серьезно. Что ты – не просто из любопытства, мол, забежал свечку поставить или «паску посвятить». У тебя это серьезно. На тебя надо было посмотреть попристальнее. Смотреть тоже было кому.

В церкви могли работать люди, которые вообще не заходили в храм никогда. Как сейчас вижу улыбчивую бухгалтершу Галину, ведавшую всеми финансами, которая дальше церковного домика чуть у входа – ни ногой. Это и понятно. Одно дело, когда ты «обслуживаешь» церковь: белишь, например, стены, забор строишь или деньги выдаешь; и совсем другое дело, когда ты становишься «церковником», «религиозником»; разные суть вещи. Советские люди умели это различать. Государство это тоже различало, установив для «религиозников» самые высокие налоги – до восьмидесяти процентов от зарплаты.

Криминал в моем случае заключался в том, что, будучи устроен кочегаром и проходя, таким образом, по одной статье, я не мог стоять на клиросе, но стоял. Не мог же потому, что, во-первых, клирос – это уже другая статья, а вовторых, потому что ставок не было и быть не могло. Даже если у церкви и были средства (а в Никольском храме они были), то все равно нельзя было взять единицу на клирос в силу жестких ограничений. Этим бы ведь «воспроизводилась религиозность». Для чего же, спрашивается, тогда советская власть, если допустить такую вольницу? «Религиозный дурман» должен уменьшаться, а он возрастает? Куда смотрит уполномоченный, «органы»? Словом, мне было сказано таиться, никому не говорить, кем я работаю в церкви. И вообще говорить поменьше. Но приходить на клирос необходимо было, тем не менее, каждый день, утром и вечером.

Проблема же состояла в том, что я не мог ни петь, ни читать. Окончив филологический факультет не последним, освоив прекрасный учебник старославянского языка Г.А. Хабургаева под руководством прекрасного преподавателя Галины Александровны Садретдиновой, сдав экзамен на «отлично», я, как выяснилось, не могу прочесть даже «Отче наш». Мы ведь изучали язык 9–12 веков. В церкви же читали совсем по-другому. Как во все это входить? Большим препятствием были книги. Они были препятствием и для меня и для Лизы. Дело в том, что Лиза не умела читать – никак: ни по-русски, ни по-славянски. Она могла только петь знакомые напевы («Херувимскую», «Милость мира», неизменяемые песнопения из Всенощного бдения). Мелодии стихир на гласы она могла лишь напевать без слов, слова же должен был обеспечивать я – то есть, тоже петь, но со словами. Но я петь не мог – вот в чем вопрос. Несмотря на это, отец Борис уверял, что самое трудное уже позади, и теперь все пойдет хорошо. Мне же было непонятно, как можно разобраться во всех этих книгах, во всех знаках. Разве можно понять, что за чем следует и когда? Я думал, что эту премудрость я не освою никогда.

В Омске же, между тем, шум поднимался нешуточный: выпускник университета ушел в церковь. Сам первый секретарь обкома КПСС Манякин на каком-то совещании грозно потрясал перстом: почему просмотрели? Университет шерстила комиссия идеологического отдела обкома партии (где-то же лежат результаты?) Звонил декан филфака ОмГУ С.: «Алексей, ты хорошо подумал о последствиях своего шага?» Шли сверки-проверки. Штатный университетский атеист Шалаев, который на научном атеизме год так и не смог раскрыть врага, теперь срочно изъял дипломную работу по М. Булгакову, надеясь, видимо там отыскать какието тайные знаки. Люди пропадали из эфира: замолчал телефон, постепенно образовывалась зона отчуждения.

Но в храме, на фоне происходящего, было удивительное ощущение спокойствия и мира. Сейчас нет такой разницы между Церковью и миром вокруг. По-настоящему в Церкви себя почувствовать можно было только в Советском Союзе. Подумать только: кругом ленинизм, но вот открыто читается Евангелие. Думаю, искомая «связь времен» легко обнаруживается тогда, когда у тебя ничего не остается, кроме этих звеньев вечности.

Вскоре появились на клиросе какие-то люди, вроде как бывавшие тут время от времени. Пошли разговоры о последних временах, фуфайках и макаронах, которые надо срочно заготавливать. Выяснялось, что у них там проводятся какие-то тайные собрания, что, вроде бы, как и я смог бы принять участие, раз последние времена, говорилось о недоступных книжках (мое слабое место). Но отец Борис сказал мне четко: «Стойте на клиросе и не двигайтесь, держитесь при Лизе». Думаю сейчас, что тем самым я был убережен и спасен от провокаций. Потому что подойти ко мне ни с какой иной стороны было нельзя: антисоветской деятельностью я не занимался, в кружки не входил, никого не убеждал, почти ни с кем не общался и литературу не распространял. Просто – поверил в Бога и стоял на клиросе. Странно, конечно, но иногда бывает. Враг, безусловно, но там посмотрим. Должно быть, так решили «старшие товарищи».

Между тем, в храм зачастили экскурсии. Видимо, весть о чудаке в Никольской распространилась довольно широко, потому приходили поглазеть студенты, человек по десять-пятнадцать, чаще вечером, иногда под руководством преподавателя. Выстраивались у клироса и рассматривали наш с Лизой дуэт. Приходили ли с филфака ОмГУ – не знаю, но с юридического – точно, потому что один случай запомнился. Как-то вечером на службе послышалось снизу какое-то кряхтенье и сопенье: это один преподаватель, не совсем трезвый, во главе, как потом выяснилось, группы студентов–юристов, показывая на нас пальцем, начал, приседая от смеха, отступать назад; пятился-пятился и грохнулся на стоящую посредине храма кафедру. Студенты бросились его поднимать, возникло оживленье, так мы узнали, откуда они.

Иногда на клирос поднимались помощники в пении и чтении: подходили совсем молодые брат с сестрой Ц. (отважные люди), старушки. Но не всегда это радовало. Лиза была капризным человеком. У старушек же были сложные отношения между собой. Если кто-то попадал не в тон, Лиза могла замолчать на всю оставшуюся службу. Бесполезно было регулировать этот процесс. Иногда же я оставался совсем один, и это на Литургии, когда отец Борис помочь ничем не мог. Тогда к клиросу подтягивались люди и пытались как-то петь…

Постепенно мне становились ясны тайные пружины советского воздействия на церковь. Необходимо сказать, что до прихода в храм я был довольно наивен в этом вопросе. Я и ранее понимал, конечно, в чем суть советской власти, но все-таки питал иллюзии в отношении хотя бы какой-то самостоятельности Церкви. Теперь я удостоверился, что советская власть, при декларируемом принципе отделения государства от церкви, расположилась в ней всеми четырьмя копытами. Прежде всего, она влияла на подбор и расстановку людей, не тотально, впрочем, но в очень большой степени. Контроль направлялся, прежде всего, на священников, создавались всевозможные искусственные препятствия в их деятельности. Контроль осуществлялся гласно и, в еще большей степени, негласно. Это была разветвленная сеть: уполномоченный со своим аппаратом и своими осведомителями; курировавший всю работу отдел КГБ по работе с верующими со своей сетью осведомителей, идеологические отделы обкома, горкома и райкома партии, анализировавшие и направлявшие работу по ослаблению религиозного воздействия на советских людей, комиссии по соблюдению законодательства о культах при горисполкомах и райисполкомах, Если мы представим себе то, как работает резидентура разведки в тылу врага, то мы недалеко уйдем от истины в характеристике работы партийных и советских органов с церковью во времена советской власти. Разница заключалась в том, что это была территория своего государства и это были свои граждане. Правда, эти граждане были верующими, то есть, в коммунистической системе координат, не совсем свои и не совсем граждане. В идеологической борьбе они расценивались либо как открытые, либо как затаившиеся враги.

Но, с другой стороны, никогда я не соглашусь со звучащим иногда мнением, что в церкви все абсолютно направлялось советскими органами и все ими контролировалось. Это далеко не так. Так говорят люди, сами в этих координатах не жившие, реально не прошедшие тогда церковным путем (надо смотреть, кем был сам высказывающий такое мнение в эпоху советской власти – по годам). Могу свидетельствовать: это не так. Ситуация была более сложной; как и всегда, многое зависело от твердости человека.

Тот же самый Шалаев говаривал, бывало, на лекциях по научному атеизму: церковь – это последняя крепость, которую большевики не смогли взять. И правда, в силу ряда причин коммунисты не смогли разгромить ее до конца. И вот в советском государстве остался идеологический островок, иноприродный коммунистической идеологии. Это было чудо. Это было единственное место в Советском Союзе, где открыто проповедовалась религиозная, идеалистическая идеология: говорилось о Боге, о душе, о молитве, о Церкви в истории, о вселенских и русских святых. Здесь протекала реальная духовная жизнь. Здесь можно было приобрести Библию и Евангелие, молитвослов. Можно было приобрести «Журнал Московской Патриархии» (1 р. 50 коп.), где печатались выдержки из творений отцов Церкви, можно было достать «Богословские труды», редчайшую драгоценность. На советской территории такой вольницы более не было нигде.

Как в свое время Церковь, не борясь открыто с рабством, размыла рабство проповедью о равенстве людей пред Богом (Послание Апостола Павла к Филимону), оставаясь и в дальнейшем открытым укором при том или ином закабалении людей, так и в советском государстве самим своим присутствием она взламывала идеологические рамки исторического материализма иной системой духовных координат, где Маркс с Лениным из вершителей судеб истории превращались в подсудимых. Коммунисты это понимали. Они отложили радикальное решение этого вопроса до победы коммунизма в мировом масштабе. Да, Церковь была крепостью, бастионом, не нами построенным, пришедшим из веков и уходящим в века.

Сейчас стало модно говорить о катакомбниках, об их стойкости в сравнении с Патриаршей церковью. Ничего не могу сказать, потому что я таковых не видел и таковых не знал (кроме разве одного глухого упоминания уполномоченным, возможно для проверки). Но думаю, что в Советском Союзе, если и можно было прожить неопознанным, то лишь полностью прекратив контакты с кем бы то ни было. Допускаю, что отдельные люди могли таиться и как-то жить на полулегальном положении. Но если катакомбники вели тогда хоть какую-то деятельность, можно не сомневаться, что они были инфильтрованы органами госбезопасности, думаю, что в еще большей степени, нежели открытая церковь. Нельзя себе представить, чтобы их оставили в покое. Это исключено.

Кроме того, нельзя думать, что советские люди были поднадзорны лишь в церкви. Они были идеологически поднадзорными везде: и в колхозе, и на кафедре в университете, и в шахте, и в газете, и в райисполкоме. Везде шла идеологическая слежка и развертывалась борьба, везде были стукачи, везде свои съедали своих, только вот правдолюбцы, укоряющие церковь, не любят об этом говорить…

Постепенно мне стала прозрачна и понятна служба, ее логика. Раскрылись книги, зазвучали дивные тексты. Оказывается, все построено логично и понятно. Страшного ничего нет. Все написано в самих книгах, Служба становилась богословской школой. Октоих, Постная Триодь, Цветная Триодь раскрыли свое содержание, в котором сосредоточено высокое богословие: ибо эти тексты составлены святыми и преподобными мужами.

Я простоял с Лизой на клиросе до января 1986 года, когда в городе Таре был рукоположен во диакона… Клиросная богословская школа останется со мной: я и сейчас мысленно в Никольской церкви поднимаюсь на клирос, где стоит Елизавета и смотрит на раскрытые книги…

Протоиерей Алексий Сидоренко.
2009 г.