№02 2009 г.         

Ветеринарный институт

Координаты судьбы невозможно определить в точке приложения жизненных сил. Они складываются из многих составляющих, но важнейшая из них – время. Должно пройти время, чтобы сокрытый, сокровенный смысл событий начал проявляться отчетливо. В Писании сказано: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом» (Еккл. 3,10). Но как узнать это время? Когда бывает «рано», а когда бывает «поздно»? Последних ответов здесь на земле мы не найдем. Поэтому должна быть введена еще одна фундаментальная координата, координата вечности.
Но она делает все наши оценки, как и саму судьбу, неизбежно относительными…

Комсомольцы бывали иногда замысловато-прогрессивными; «прогрессивность» их, конечно, двигалась в партийном русле; но иногда они старались прыгнуть чуть-чуть вперед, как-то забежать и необычно позиционировать себя. В период перестройки пошли кое-какие послабления; по телевидению шли остроумные кавээны, местные «прогрессивные» глядели на столицу, где – надо же – были такие острословы…

Студенты-комсомольцы Омского ветеринарного института пригласили меня, священника Омско-Тюменской епархии, на встречу (в октябре или ноябре 1987 г.). Формат заранее не обговаривался, но уполномоченный Совета по делам религий по Омской области Осипов Олег Петрович был, разумеется, в курсе этого начинания, поскольку мимо него ничто не должно было пройти незамеченным. Дело было совершенно необычное. Надо понимать то, что это была первая встреча в Омске со священником вне пределов храма; может быть, с 20-х годов, а может, и с самой революции, поскольку в государстве победившего социализма такой формат общения не был предусмотрен вовсе, ибо Церковь уже давно должна была помереть (но она еще как-то жила). Тут подоспела перестройка, стало возможным чуть поднять голову.

Я, получив благословение, отправился вместе с игуменом Евтихием (Курочкиным) в пределы Ветеринарного института, который располагался в самом центре города. В институте мы были встречены, можно сказать, радушно, но и настороженно, а затем проведены в зал. Игумен Евтихий занял позицию в зале, а я вместе с одним из преподавателей был взведен на высокий помост, на котором располагались столы, и представлен. Народу было человек 400-500. Событие было необычное: можно было сказать, что студентов насильно никто не загонял, но пришло их очень много.

Трудно разобрать, почему инициативу проявил Ветеринарный институт? Помню, звучало как-то неожиданно: ветеринарный институт. Почему Ветеринарный? Может, какой подвох? Как узнать? Были ведь и менее специфичные учебные заведения. Может, потому, что совсем рядом располагался КГ Б? Но и пединститут от него был неподалеку. Правда, с другой стороны, педобразование нацеливалось стратегически-идеологически, ветеринары все-таки общаются с бессловесными, потому внушают больший идеологический оптимизм. Либо же это было как-то связано с «прогрессивностью» организаторов? В догадках можно было потеряться. Но как бы там ни было, первым был именно Ветеринарный институт.

Трудно также понять, на что рассчитывали организаторы. Что ими, в конце концов, двигало, что они хотели услышать или – чего же добиться? Мы должны были смотреть друг на друга и блаженно улыбаться? Может, они, простые советские люди, в наивности полагали, что я, как советский человек, зная советский этикет и условности, поведу себя по-советски. Но я был священником (в рясе и с крестом), они также не могли этого не видеть и не понимать… Либо это была наивность, либо провокация.

Итак, там, на помосте, мной ничего необычного не говорилось: говорилось о праздновании 1000-летия Крещения Руси, об отечественной истории, связанной с Православием.

Но потом пошли вопросы. Их было очень много. Вопросы были, подчас, наивными, например, такой: «Если Бог есть, то каков его химический состав, какова его формула и где он располагается». Я говорил о ценности идеалистического мировоззрения, о русских религиозных философах, которые тогда только-только начинали издаваться, об ограниченности материализма (а они, бедные, думали, что все ограничивается лишь материей), о том, что, чтобы разбираться в сложных мировоззренческих вопросах, необходимо знать таких-то и таких-то мыслителей. Говорил о ценности святоотеческого наследия. Мне было так говорить можно – им было так говорить нельзя: они были на службе у безбожного государства. Но ничего – не то чтобы противугосударственного, но даже идеологически резкого – я не говорил. Разговор шел в русле возможного философского мировоззренческого выбора (идеализм – материализм). Помню, что ведущий как-то пытался замаскировать ответы репликами, сгладить и замазать, но получалось плохо. Был там в организаторах какой-то вроде бы как философ, бойкий, тоже из «прогрессивных». Но чувствовалось, что им для полноты дискуссии не хватало репрессивного аппарата. Необходимо понимать, что в вузах царил тотальный материализм. За то, что я говорил, меня бы вытурили из института в тот же день. Но я был священником дозволяемой государством Русской Православной Церкви и в этом смысле был им иноприроден. Идеологический люфт позволял мне делать то, что им делать было категорически запрещено.

Думаю, что в какой-то момент до них, наконец, дошло, что они совершили глупость, пригласив священника для столь обширной аудитории. К концу так должно было выйти, что я вроде бы как должен был быть побежден, раз беседа приняла мировоззренческий оборот. Но победу им ни их штатный философ, ни другой кто не мог обеспечить. Открыто защищать коммунистическую дребедень было тогда уже неудобно, вести же сложные споры они явно не были готовы. Уходили мы победителями, но уже в обстановке напряженной. Милые на вид девушки-комсомолки глядели сурово. «Что Вы себе позволяете? Вы еще за это ответите» – были их прощальные слова.

И действительно, буквально дня через два-три начала раскручиваться неприятная история. При встрече с архиереем уполномоченный сообщил, что из Ветеринарного института от активистов в обком партии поступил не то сигнал, не то формальная жалоба на священника, который совершил в стенах вуза «идеологическую диверсию», и что обстановка накаляется. И что в числе этих накаляющих был и тот философ-прогрессист NN, который был также и в числе приглашавших. Они требовали крови. По всему выходило так, что это было неожиданным и для самого уполномоченного. Раз была совершена диверсия, дело должно было направляться к одному логическому концу. Однако обстановка в стране менялась быстро, и, должно быть, «старшие товарищи» в городе посчитали, что обострение ни к чему. Последствий не было никаких.

С течением времени, размышляя, я понял, почему Ветеринарный институт должен был быть пионером. Случайного ведь ничего нет. В подсоветском пространстве верующие рассматривались в качестве подопытных кроликов, покорных и бессловесных, которые должны были соответствовать положениям марксовой доктрины (о проективном, утопическом характере «советского эксперимента» написано много). Вся атеистическая пропаганда и работа строилась на этих схемах. Жизнь туда впустить было нельзя: схемы разрушатся. Устойчивость идеологии обеспечивалась репрессивным аппаратом с обязательным запретом имен и книг. Безголосые верующие в этой системе, живя среди людей, ближе всего подходили к представителям животного царства, опекаемым ветеринарами. Ну а ветеринаров готовят в ветеринарном институте. Загвоздка вышла в том, что кролики взбунтовались. Идеологи ведь полагали, что чуть подувший ветерок перемен должен был дуть лишь в их паруса…

Году в 93, уже в Тобольске, летом, сидя в ограде с книжкой, я увидел вошедшую девушку. Она представилась студенткой Омского государственного университета и объяснила, что приехала познакомиться с памятниками архитектуры и что у них на факультете очень интересно преподает философ NN (тот самый, перешедший из Ветеринарного), который весьма продвинут в вопросах религии, всех их там буквально этим очаровал, и что он через нее передает привет «другу-священнику» (как узнал адрес?), «которому он устраивал встречу со студентами еще в коммунистические времена». Она меня специально разыскала с этой радостной вестью.

Что было ей ответить? Что требует этикет в подобных случаях? Я должен был, видимо, также изобразить радость, поблагодарить «друга», которого не знал?

Но было как-то не радостно на душе…

А что, если бы ветерок потянул в другую сторону?

Протоиерей Алексий Сидоренко.
2008 г.