День православного Востока,
Святись, святись, Великий день,
Разлей свой благовест широко
И всю Россию им одень!
Ф.И. Тютчев
В евангельском послании святого апостола Павла сказано, что Иисус послан был
в мир, «дабы Ему, по благодати Божией,
вкусить смерть за всех» (Евр. 2, 9) «и избавить тех, которые от страха смерти через
всю жизнь были подвержены рабству» (Евр.
2, 15). «Посему ты уже не раб, но сын; а
если сын, то и наследник Божий чрез Иисуса
Христа» (Гал. 4, 7).
Таким образом, событием Христова
Воскресения утверждается ценность и достоинство человека, который уже не является
узником и рабом собственного тела, но наоборот – вмещает в себя все мироздание.
В Богочеловечестве Христа сквозь телесное
естество сияет неизреченный Божественный
Свет: «Одеяйся светом, яко ризою, наг на
суде стояше и в ланиту ударение прият от
рук, ихже созда» [«Одевающийся светом,
как одеждою, предстоял на суде обнаженным и принял удар по щеке от рук, которые
создал» – 10-й Антифон на утрене Великой
пятницы – прим. ред.].
В Пасхе заложена также идея равенства,
когда словно сравнялись, сделались соизмеримыми Божественное и человеческое,
небесное и земное; утверждается полнота
величественной гармонии между миром духовным и миром физическим.
Праздничный эмоциональный комплекс
радостной приподнятости, просветления
разума, умиления и «размягчения» сердца
составляет ту одухотворенную атмосферу,
которая в пасхальном рассказе становится
нередко важнее внешнего сюжетного действия. Внутренним же сюжетом является
пасхальное «попрание смерти», возрождение
торжествующей жизни, воскрешение «мертвых душ». Лейтмотивом в русской пасхальной
словесности звучит торжественно-ликующий
православный тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертию
смерть поправ и сущим во гробех живот
даровав!»
В отечественной литературе Н.В. Гоголь
наиболее точно выразил не только общечеловеческий, но и национально-русский
смысл православной Пасхи: «Отчего же
одному русскому еще кажется, что праздник
этот празднуется как следует <…> в одной
его земле? <…> раздаются слова: "Христос
воскрес!" – и поцелуй, и всякий раз также
торжественно выступает святая полночь, и
гулы всезвонных колоколов гудят и гудят по
всей земле, точно как бы будят нас! <…>
где будят, там и разбудят. Не умирают те
обычаи, которым определено быть вечными.
Умирают в букве, но оживают в духе <…>
есть уже начало братства Христова в самой
нашей славянской природе, и побратание
людей было у нас родней даже и кровного
братства».
История отечественной литературы
впитала в себя христианскую образность,
особый язык символов, «вечные» темы,
мотивы и сюжеты, притчевое начало, уходящее своими корнями в Священное Писание.
Светлое Христово Воскресение явилось
духовной сердцевиной русской пасхальной
словесности.
Пасхальный рассказ как особый жанр
был некогда незаслуженно забыт, а вернее
– злонамеренно сокрыт от читателя. Пасхальная словесность третировалась с вульгарно-идеологических позиций как «массовое
чтиво» – якобы малозначительная, бесследно
прошедшая частность «беллетристического
быта» нашей литературы. Теперь этот уникальный пласт национальной культуры обретает путь к своему (поистине – пасхальному!)
возрождению.
Глубоко прав был в своем пророчестве
Н.В. Гоголь: «Не умрет из нашей старины ни
зерно того, что есть в ней истинно русского
и что освящено Самим Христом. Разнесется
звонкими струнами поэтов, развозвестится
благоухающими устами святителей, вспыхнет
померкнувшее – праздник Светлого Воскресения воспразднуется, как следует, прежде
у нас, чем у других народов!»
Ведущие идеи праздничного мироощущения – освобождение, спасение человечества,
преодоление смерти, пафос утверждения и
обновления жизни. В этот свод включаются
также идеи единения и сплочения, братства
людей как детей общего Отца Небесного.
Как писал Гоголь о Пасхе, «день этот есть
тот святой день, в который празднует святое,
небесное свое братство все человечество
до единого, не исключив из него человека».
В духовной сущности великого христианского «праздника праздников» открылась Гоголю внутренняя связь славной героической
истории русского народа с его нынешним
состоянием: «От души было произнесено
это обращение к России: "В тебе ли не быть
богатырю, когда есть место, где развернуться
ему?.." В России теперь на каждом шагу
можно сделаться богатырем. Всякое звание
и место требуют богатырства».
Отсюда родилась и уверенность в грядущем пасхальном возрождении России и
русского человека: «Есть, наконец, у нас
отвага, никому не сродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно
невозможное ни для какого другого народа,
хотя бы даже, например, сбросить с себя
вдруг и разом все недостатки наши, все
позорящее высокую природу человека, то с
болью собственного тела, не пожалев себя,
как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки,
так рванется у нас все сбрасывать с себя
позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не
отстанет от другой, и в такие минуты всякие
ссоры, ненависти, вражды – все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и
вся Россия – один человек».
Пасха Христова внушает писателю упования на русское духовное единение: «И
твердо говорит мне это душа моя; и это не
мысль, выдуманная в голове. Такие мысли
не выдумываются. Внушеньем Божьим порождаются они разом в сердцах многих
людей, друг друга не видавших, живущих
на разных концах земли, и в одно время,
как бы из одних уст, изглашаются. Знаю я
твердо, что не один человек в России, хотя
я его и не знаю, твердо верит тому и говорит: «У нас прежде, чем во всякой другой
земле, воспразднуется Светлое Воскресение
Христово!»».
Глава «Светлое Воскресение» явилась
мощным в идейно-эстетическом плане
финальным аккордом, выразила «святое
святых» «Выбранных мест из переписки
с друзьями» (1847). «Идея воскрешения
русского человека и России» стала пасхальным сюжетом гоголевской «книги сердца».
Рассмотрев идеи пасхальных рассказов:
«духовное проникновение», «нравственное
перерождение», прощение во имя спасения
души, воскрешение «мертвых душ», «восстановление человека», – В.Н. Захаров пришел
к справедливой мысли о том, что «если не
все, то многое в русской литературе окажется
пасхальным» (Захаров В.Н. «Пасхальный рассказ как жанр русской литературы»).
По своему смысловому наполнению, содержательной структуре, поэтике чрезвычайно
схожи святочные и пасхальные рассказы.
Не случайно в XIX столетии они нередко
публиковались в единых сборниках под одной
обложкой. «Одноприродность» пасхальной и
святочной словесности проявилась в их взаимопроникновении и взаимопереплетении: в
святочном рассказе проступает «пасхальное»
начало, в пасхальном рассказе – «святочное». Так, например, главное событие
святочного рассказа Н.С. Лескова «Фигура»
(1889) происходит под Пасху; лесковский
«рождественский рассказ» «Под Рождество
обидели» (1890) содержит пасхальный эпизод. В пасхальном рассказе А.П. Чехова
«Студент» (1894) воспоминания о событиях
Страстной седмицы (отречение апостола Петра) представлены на фоне почти святочном,
по-зимнему морозном: «Дул жестокий ветер,
в самом деле возвращалась зима, и не было
похоже, что послезавтра Пасха». В то же
время в чеховском рассказе «На святках»
(1900) явственно проступает возрождающее
пасхальное начало. Очевидно нравственноэстетическое воздействие «рождественского
рассказа» «Запечатленный Ангел» (1873)
Н.С. Лескова на русский литературный процесс в целом, и в частности – на пасхальный
рассказ А.П. Чехова «Святою ночью» (1886).
Лесковский «Запечатленный Ангел», которому
в нынешнем году исполнилось 150 лет, имел громадный успех у читателей, стал
общепризнанным шедевром
еще при жизни автора. По
словам Лескова, рассказ
«нравился и царю, и пономарю». «Запечатленного
Ангела» узнали «на самом
верху»: императрица Мария Александровна выразила желание послушать
это произведение в чтении
автора.
«Проста, изящна, чиста <...> прекрасная маленькая
повесть г. Лескова «Запечатленный Ангел», – отмечал православный
мыслитель и публицист К.Н. Леонтьев. –
Она не только вполне нравственна, но и
несколько более церковна, чем рассказы
графа Толстого».
Ключевое слово-образ в «Запечатленном
Ангеле» – «чудо». Оно играет и переливается
разными красками, смыслами и даже сверхсмыслами, насыщено сакральными знаками
Сил Небесных. Весь свод «чудес», «дивес»,
«преудивительных штук» неуклонно подводит
к основному чуду в кульминационной точке
сюжета – общечеловеческому единению,
осуществлению желания с Божьей помощью
«воедино одушевиться со всею Русью». В
этом смысле знаменательно, что героиартельные строят мост, символизирующий
прорыв раскольничьей обособленности в
православный мир. Лесков устами отшельника Памвы выражает свою горячую веру
в то, что все – «уды [части – прим. ред.]
единого тела Христова! Он всех соберет!»
Образ жизни в лесном скиту «беззавистного и безгневного» смиренного «анахорита»: «согруби ему – он благословит, прибей
его – он в землю поклонится, неодолим сей
человек с таким смирением!» – напоминает житие аскета-пустынника преподобного
Серафима Саровского, с его благодатным
путем подвигов молитвы и самоотречения.
Эту параллель подтверждает авторитетный
источник: «изрядный, по основному образованию, знаток церковности, А.А. Измайлов
без колебаний признал в беззавистном и
безгневном лесковском праведнике Памве
Серафима Саровского» [Лесков А.Н. «Жизнь
Николая Лескова: по его личным, семейным
и несемейным записям и памятям»] – затворника Саровской пустыни, чудотворца. Образ
преподобного связан с многочисленными знамениями, чудесами, окутан легендами, свидетельствующими о его почитании в народе.
Так и старец Памва возникает в «Запечатленном Ангеле» среди лесной глуши
внезапно, точно сказочный добрый помощник, Божий посланник, стоило только заблудившимся героям попросить высшие силы
о помощи: «Ангеле Христов, соблюди нас
в сей страшный час!» Появление отшельника воспринимается вначале как явление
«духа»: «из лесу выходит что-то поначалу
совсем безвидное, – не разобрать». Но,
приглядевшись, герой-рассказчик не может
про себя не воскликнуть: «Ах, сколь хорош!
ах, сколь духовен! Точно Ангел предо мною
сидит и лапотки плетет для простого себя
миру явления».
«Раскол XVII века поселил тревогу и сомнения в русскую душу, – писал исследователь русской святости Г.П. Федотов. – Вера в полноту реализующейся Церковью на земле
святости была подорвана». Однако в «Запечатленном Ангеле» старовер, встретившись
со святым отшельником Памвой, справедливо
«дерзает рассуждать» о раскольничьем движении: «Господи! <…> если только в Церкви
два такие человека есть, то мы пропали, ибо
сей весь любовью одушевлен».
Духовная жизнь теплится, не угасает.
Как замечал Г.П. Федотов: «найдется иногда лесной скиток или келья затворника,
где не угасает молитва. <…> В пустынь к
старцу, в хибарку к блаженному течет народное горе в жажде чуда, преображающего
убогую жизнь. В век просвещенного неверия
творится легенда древних веков. Не только
легенда: творится живое чудо. Поразительно богатство духовных даров, излучаемых
святым Серафимом. К нему уже находит
путь не одна темная, сермяжная Русь. Преподобный Серафим распечатал синодальную
печать, положенную на русскую святость, и
один взошел на икону, среди святителей, из
числа новейших подвижников. <…> Оптина
пустынь и Саров делаются двумя центрами
духовной жизни: два костра, у которых отогревается замерзшая Россия».
Так же и старец Памва в повести Лескова толкует о грядущем «распечатлении»
Ангела: «Он в душе человеческой живет,
суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит
печать…».
В разъединении друг с другом и с Богом
люди ощущают себя не просто осиротевшими, они становятся «братогрызцами». Для
установления истинно братских отношений
необходимо обрести общий корень, общую
опору – в христианском единении «едиными
усты и единым сердцем».
Это высказывание отрока Левонтия
проецируется на кульминацию и финал
рассказа – переход героев-старообрядцев в
новое духовное состояние через соединение
с Православной Церковью. В то время как
один из артельных – Лука Кириллов, – спасая святыню, совершает свой самоотверженный переход по обледенелым цепям над
бушующим Днепром, в храме совершается
всенощная в память Василия Великого. Литургия содержит слова об общем духовном
устремлении православных христиан «едиными усты и единым сердцем», имеющие
«мотив обретения "веры истинной" через
церковное Причастие» [Горелов А.А. «Патриотическая легенда Н.С. Лескова: поэтика
преобразований и стилизация в повести
"Запечатленный Ангел"»].
Старообрядцы чудесным образом узрели
«славу Ангела господствующей Церкви и все
Божественное о ней смотрение в добротолюбии ее иерарха и сами к оной освященным
елеем примазались и Тела и Крови Спаса
сегодня за обеднею приобщились». Имевшие
«влечение воедино одушевиться со всею Русью» артельные «так все в одно стадо, под
одного Пастыря, как ягнятки, и подобрались,
и едва лишь тут только поняли, к чему и куда
всех нас наш запечатленный Ангел вел».
Чудесный финал идеально соответствует
жанровой природе «рождественского рассказа»: героев-раскольников к Православной Церкви «перенес Бог», Ангелы вели,
спасая светоносностью икон от гибели над
ревущей бездной.
Сквозь святочные события явственно просвечивают мотивы пасхальные, возрождающие
и воскрешающие. В глубинных эмоциональносмысловых пластах повести Ангел-спаситель
уподобляется Самому Христу Спасителю.
В повествовательном пространстве текста
различимы знаки сакральных начал. Так,
петух («петелок»), возгласивший «Аминь!»
человеческим голосом, и агнец – символ
кротости и жертвенности, прообраз и одно
из метафорических именований Спасителя
– обращают внимательного читателя к новозаветной пасхальной образности.
Пасхальный смысл лесковского «рождественского рассказа» и в том, что путь к
Церкви староверов, ведомых Ангелом, лежит через поругание святыни и страдание.
Ангел-хранитель, говорит рассказчик, «сам
<...> воз-желал себе оскорбления, дабы дать
нам свято постичь скорбь и тою указать
нам истинный путь». Здесь различимы слова
всенощного бдения: «крест бо претерпев,
погребению предадеся, яко Сам восхоте; и
воскрес из мертвых, спасе мя, заблуждающаго человека». Погребению уподоблено
«запечатление» Ангела (наложение печати на
иконописный лик). «Дело пропащее и в гроб
погребенное», – говорит Марк о поруганной
иконе. Возможна следующая расшифровка
заглавия лесковского рассказа: «Как Христос воскрес из "запечатленного гроба", "без
истления", так и Ангел оказался невредим
под сургучной печатью. <...> Вся история
распечатления Ангела звучит как метафора
Воскресения» [Майорова О. «"Проста, изящна,
чиста…": о "маленькой повести" Н.С. Лескова
«Запечатленный Ангел"»].
Несмотря на критическое замечание
Ф.М. Достоевского в его статье «Смятенный
вид» о том, что Лесков в финале поспешил
разъяснить чудо, все же и рассказчика, и
героев, и читателей не оставляет впечатление, что они стали «сопричастниками»,
«дивозрителями» утверждения Высшего Промысла, победы провиденциального начала.
Объективную, непредвзятую точку зрения на
святочное чудо сформулировал Лесков устами
героя «Запечатленного Ангела»: «всяк, как
верит, так и да судит, а для нас все равно,
какими путями Господь человека взыщет и
из какого сосуда напоит, лишь бы взыскал и
жажду единодушия его с Отечеством утолил».
Уместно вспомнить рассуждение святителя Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской, о двух путях и двух
путеводителях: «На пути гладком и покатом
путеводитель обманчив; <…> а на пути негладком и крутом путеводителем добрый
Ангел, и он через многотрудность добродетели ведет следующих за ним к блаженному
концу…». По собственному предсказанию,
«не преполовя дня», принял «блаженный
конец» старик Марой, увидевший свечение
и славу «церковного Ангела»; еще ранее почил с миром отрок Левонтий, перед смертью
по благословению старца Памвы узнавший,
«какова господствующей Церкви благодать».
«Этот Левонтий годами был сущий отрок <…> но великотелесен, добр сердцем,
богочтитель с детства своего и послушлив
и благонравен. <…> Лучшего сомудренника
и содеятеля и желать нельзя было». Образ
героя проецируется на стихи Евангелия,
оглашаемые на литургии в память Василия
Великого, предшествующей приобщению героев к Церкви. Речь идет об отроческих годах
Иисуса: «Младенец же возрастал и укреплялся
духом, исполняясь премудрости; и благодать
Божия была на Нем» (Лк. 2, 40).
В связи с образом отрока также поновому осмысливается привычный в святочном рассказе мотив ребенка-сироты. С
рыданиями поет Левонтий духовную песнь
– плач библейского Иосифа, проданного братьями в рабство: «Кому повем печаль мою,
Кого призову ко рыданию. <...> Продаша мя
мои братия!» Этот духовный стих, по слову
отрока, «таинственно надо понимать» и «с
преобразованием».
Таким образом, Лесков выводит святочную идею сплочения из узких рамок семейно-бытового круга на уровень вневременной,
общечеловеческий. Это тем более важно,
что писатель с болью наблюдал распад человеческих связей, национальных устоев: «с
предковскими преданиями связь рассыпана,
дабы все казалось обновленнее, как будто
и весь род русский только вчера наседка
под крапивой вывела».
Не дать порваться связи времен и поколений русских людей, восстановить «тип
высокого вдохновения», «чистоту разума»,
который пока «суете повинуется», поддержать «свое природное художество» –
главные цели создателя «Запечатленного
Ангела».
Особая тема рассказа – отношение к
русской иконе и иконописанию. «Запечатленный Ангел» – уникальное литературное
творение, в котором икона стала главным
«действующим лицом».
В «иконописной фантазии» «Благоразумный разбойник» Лесков признавался, что его
«заняла и даже увлекла церковная история
и сама церковность»: «Я, между прочим,
предался изучению церковной археологии
вообще и особенно иконографии, которая мне
нравилась». В год издания «Запечатленного
Ангела» Лесков написал статью «О русской
иконописи» (1873), в которой указал на
огромное значение иконы в жизни народа:
«Тот, кто не может читать книг, с иконы,
которой поклоняется, втверживает в свое
сознание исторические события искупительной жертвы и деяния лиц, чтимых Церковью
за их христианские заслуги».
Писатель ратует за возрождение русского иконописного искусства. Лесков
уверен, что «икона непременно должна
быть писанная рукою, а не печатная. <…>
Наши набожные люди <…> откидывают
печатные иконы <…> "То, – говорят, –
пряник с конем, а это пряник с Николою,
а все равно пряник печатный, а не икона,
с верою писанная для моего поклонения"…
Иконы надо писать руками иконописцев, а
не литографировать».
С годами писатель приобрел репутацию одного из лучших знатоков русской
иконы. У Лескова имелось уникальное
иконописное собрание: старинные иконы
строгановского и заонежского письма,
редкие поморские складни. В.В. Протопопов вспоминал огромный образ Мадонны
кисти Боровиковского – «русский лик и
отчасти как бы украинский». Судьба этой
коллекции сейчас неизвестна, но с нее сохранился рисунок. Все иконы на рисунке различимы, узнаваемы. В фондах Дома-музея
Н.С. Лескова в Орле хранятся три иконы. Одна из них, «Спас во звездах», – с
дарственной надписью писателя его сыну
Андрею Лескову на Рождество.
Возможно, в «Запечатленном Ангеле»
автор дает точное описание подлинника:
«Ангел-хранитель, Строганова дела». Хотя
рассказчик в ходе повествования неоднократно подчеркивает, что красота иконы
неописуема, все же именно в слове он
умеет передать тончайшие отблески и игру
красок, оттенки эстетического переживания
при созерцании святыни: «Глянешь на Ангела… радость! Сей Ангел воистину был что-то
неописуемое. Лик у него, как сейчас вижу,
самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен; ушки с тороцами,
в знак повсеместного отвсюду слышания;
одеянье горит, рясны златыми преиспещрено; доспех пернат, рамена препоясаны;
на персях младенческий лик Эммануилев;
в правой руке крест, в левой огнепалящий
меч. Дивно! дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены
волосок к волоску иголочкой. Крылья же
пространны и белы как снег, а испод лазурь
светлая, перо к перу, и в каждой бородке
пера усик к усику. Глянешь на эти крылья,
и где твой весь страх денется: молишься
"осени?", и сейчас весь стишаешь, и в душе
станет мир. Вот это была какая икона!»
В иконописном фрагменте рассказа Лескова сохранен стиль русской агиографии во
всей его чистоте и красоте, как он представлен у лучших писателей древней Руси
– Нестора, Епифания Премудрого, Пахомия
Логофета. Богатство словесной культуры,
развитая риторика, пышно изукрашенное
«плетение словес» и – главное – «нравственная серьезность перед лицом красоты».
На это свойство русского искусства указал
С.С. Аверинцев.
Старинное слово «благообразие» выражает «идею красоты как святости и святости как красоты. Красота тесно
связана в русской народной психологии с
трудным усилием самоотречения».
Праведность иконописца «совершенно неотделима
от сверхличной святости иконописания как
такового» [Аверинцев С.С. «Крещение Руси
и путь русской культуры»].
Художник Юрий Селиверстов в частном
письме утверждал, что «икона никогда не
была искусством и не будет. Икона не произведение, но молитва – и только! Она и
вне времени и вне пространства. Она везде.
Создавалась она руками чистыми, чистой
душой, воспарением духа. По Духу Святому. Вот почему и прикасаться к ней можно
только очищенным и в чистоте желающему
быть…».
В отличие от полотен светских художников, которые «изучены представлять то, что
в теле земного, животолюбивого человека
содержится», икона – творение боговдохновенное: «В священной русской иконописи
изображается тип лица небожительный,
насчет коего материальный человек даже
истового воображения иметь не может». Потому и отправляются герои «Запечатленного
Ангела» в долгий путь на поиски «изографа»
– истинного христианского иконописца.
Известно, что «изограф Севастьян» в
рассказе во многом списан с «художного
мужа» Никиты Савостьяновича Рачейскова, с
которым был дружен Лесков. Сыну писателя
запомнилась прежде всего духовность в колоритном облике мастера. Он настолько был
«растворен» в иконописи, что и внешностью
своей напоминал древнее художество: «Был
стилен с головы до пят. Весь Строганова
письма. Высок, фигурой суховат, в черном
армячке почти до полу, застегнут под-душу,
русские сапоги со скрипом. Картина! За
работой <...> весь внимание и благоговейная поглощенность в созидании Деисусов,
Спасов, Ангелов, "воев небесных" и многоразличных "во имя". <…> Лик постный,
тихий, нос прямой и тонкий, темные волосы
серебром тронуты и на прямой пробор в обе
стороны положены; будто и строг, а взглядом благостен. Речь степенная, негромкая,
немногословная, но внятная и в разуме
растворенная. Во всем образе – духовен!».
Только Христос «мог установить между
истиною и красотою тот союз мира, из которого потом возникло христианское искусство», – подчеркивал профессор богословия
Ф. Смирнов.
Алла Анатольевна НОВИКОВА-СТРОГАНОВА,
доктор филологических
наук, профессор,
член Союза писателей России (Москва),
историк литературы
|
![Перейти в раздел [Документы]](../images/doclogov.gif)
