|
«…Дети подрастали. Гриша, который не имел возможности учиться, привязался к хозяйству, полюбил полевую работу, пахал, косил,
сеял, убирал и работал наравне с настоящими крестьянами так, что они удивлялись и восхищались им. Ира, Ростя и Таня тоже остались
без образования. Болело сердце, жаль было бесконечно. Такие все способные, одаренные. У Рости были прямо выдающиеся способности,
поражавшие учителей. Что делать?! Опять уповать только на волю Божию. Да о школе я и не жалела: чему там учили? Отрицалось все
святое, все, чем живет человек, не превратившийся в скота и зверя. Все прекрасное и чистое было оплевано, оклеветано, высмеяно… и
им, этим дьяволоподобным, позволить руководить детьми моими?! Но это то же, что принести их в жертву бесам! Нет! Нет, ни за что!
Пусть будет, что будет. Господь Сам прольет свет в их голову и сердце, не будут они неучами. «Не хлебом единым будет жив человек»,
а Слово Божие они слышат, и Господу их поручаем. И молитва эта была услышана. Не погиб ни один. Их души сохранили святой огонь
веры и любви ко всему истинно прекрасному, их ум сохранился неповрежденным, могущим отделять злое от доброго и белое от черного.
Почему же сегодня все смешалось, и невообразимый хаос и мерзость: порок и грех расцениваются как добродетель и умение жить и
пользоваться наслаждениями жизни!» – восклицает пожилая матушка.
(Продолжение. Начало в №191(9)).
В первый год переселения Красноцветовых в Аромашево Мария Николаевна получила письмо от брата, в котором он сообщил
неожиданную радостную новость. В наследство от отца ей достался родовой дом во
Владимире. «Письмо брата нас очень взволновало, тем более что мы были совершенно
нищими, раздетыми и разутыми. Служба мужу
давала возможность питаться не голодая, а уж
одеться и завести себе какое-нибудь жилище
– нечего было и думать», – пишет в своих
воспоминаниях матушка Мария. Средства от
продажи дома помогли обустроиться семье
священника на новом месте.
– Прошло десять лет. Все занимались,
кто чем мог: Гриша – крестьянским трудом,
Ростя возился со скотом. Все делали как
рядовые крестьяне: ездили в поле, косили,
убирали, заготовляли дрова на зиму. Ира работала по хозяйству на кухне, Таня училась
у меня шить, штопать белье, убирать комнаты, я все время за прялкой пряла шерсть,
столько рук и ног надо было обуть и одеть,
одежда была домотканая, сермяжная. Но мы
не унывали, не жалели о прошедшем, даже
любимое пианино мое пришлось продать,
чтобы выручить деньги на постройку дома.
Семья росла, прибавился еще один член
– последний, шестой ребенок, сын Вадим.
Работали в огороде, завели пчел. Жить бы
и радоваться. Но это не удел земной жизни
человека, и скоро наше благополучие развеялось как дым. Злые силы росли, утверждались на своих позициях, бросая злобные
взоры на твердыни веры и стремясь вырвать
из сердец людей все, что там хранилось как
неприкосновенная святыня.
Трудолюбивые, трезвые, верующие крестьяне были объявлены кулаками, грабителями, врагами народа. У них отнималось
имущество, а самих ссылали в отдаленные
места, в тайгу, где многие и умерли, лишенные средств к существованию. И мы были
объявлены кулаками, и наше имущество,
буквально нажитое собственным трудом, было
растащено. Лишенные крова, мы должны были
искать хоть какого-нибудь приюта. Сначала
жили в бане у одного хохла, из жалости пустившего нас, потом в другом доме, в той же
деревне. Господь подкреплял, особой скорби
о потерянном не было. Сердце было спокойно, знало, за что страдаем, и это ободряло
и утешало. Церковь пока не закрывали…».
Прервем воспоминания матушки Марии,
обратимся к материалам дела 1931 года.
Три креста
Органы зорко следили за аромашевским
батюшкой. В 1930 году, 2 марта, он вроде
бы говорил некоему колхознику, 53-летнему
середняку (фамилия в деле по этическим
соображениям прикрыта полоской бумаги:
могут быть живы родственники): «Ты не ходи
в колхоз, а то вот-вот будет восстание и всех
колхозников перебьют. Крестьяне все против
советской власти, потому что она превратила
их в рабов, ездит на ихней шее, они бесправные. Вот рабочие имеют свои права, а
крестьяне не имеют. Им даже своего союза
не дают организовать, потому что советская
власть крестьянского союза боится, старается задавить всякие попытки крестьян организоваться». В 1931 году, 7 января, в церкви,
где присутствовало около ста верующих
(среди них был и «стукач»), батюшка говорил
проповедь: «Мы живем в последние времена.
На земле царствует антихрист, которому
не надо подчиняться, а жить надо так, как
учит Евангелие. Не входить в колхозы, ибо
это сатанинское сборище. Безбожники хотят
отобрать последнее утешение – наш храм.
Нужно дружно и организованно держаться
за наш молитвенный дом, а то его закроют».
– И вот случилось самое страшное, чего
я боялась больше всего на свете, – пишет в
воспоминаниях матушка Мария, – арестовали
мужа. Пожалуй, за год перед этим я видела
необыкновенный сон. Вижу мужа, который
сидит на стуле около дома и говорит мне:
«Собирай детей, скоро разразится ужасный
тайфун». Потом подходит ко мне кто-то
грозный и говорит так сурово и властно:
«Иди!». Я с жалостью оглядываюсь на мужа
и говорю: «Нельзя ли остаться?». И опять
сурово и грозно: «Иди!». И я пошла. Идем,
идем, кругом зима, снег глубокий, идем
лесом, и сучья голые, черные сплелись
над головой. Стоит какая-то изба, вхожу, в
руках у меня маленький узелок. По стенам
лавки, и я сажусь. Провожатый мой исчез.
Проснулась я с очень тяжелым чувством,
думаю, непростой это сон, что-то будет, и так
больно, больно сжалось сердце в тяжелом
предчувствии грозных событий.
Предчувствие не подвело верующую женщину. 22 марта 1931 года за отцом Михаилом
«пришли». Обвинение было стандартным
(если можно так сказать) по тем временам:
антисоветская агитация, направленная к срыву хозяйственно-политических мероприятий,
проводимых правительством на селе. Будто
бы используя свое служебное положение
(то есть в своих проповедях), отец Михаил
агитировал крестьян не вступать в колхозы,
призывал не отпускать детей в советскую
школу, вел агитацию среди населения о
создании крестьянского союза.
К слову, далеко не все односельчане
«стучали» на своего батюшку. В деле сохранился допрос неграмотной 36-летней
женщины, которая на все вопросы следователя мужественно отвечала: «Я неграмотная,
потому сказать мне против батюшки нечего».
А вместо подписи поставила три креста. Из
дела видно, что и самому отцу Михаилу
предлагали доносить на прихожан. Один из
аромашевцев сказал следователю, что еще
в 1929 году священник пооткровенничал с
ним: «Меня вызывали в ГПУ и предлагали
работать вместе с ними, чтобы я доносил
им. Я отказался».
Допрос первый: 26 марта
Как и положено, на первом допросе следователь записал анкетные данные обвиняемого. Место рождения: г. Калуга; семейное
положение: женат, семья состоит из четырех
человек; происхождение: сын священника;
пользуется ли избирательным правом: лишен
с 1921 года, как священник; образование:
среднее, юридическое; партийность: б/п; адрес
квартиры: д. Чигарево Аромашевского района.
Приметы: 46 лет; рост: выше среднего; цвет
волос: русый; брови срыжа; борода срыжа с
проседью, окладистая; волосы длинные, блондин. Требуется усиленный режим.
Показания по существу дела:
«Я родился в семье священника в городе
Калуге. В 1909 году, не окончив университет,
вышел и поступил на службу в качестве сельского учителя в село (неразборчиво – прим.
автора) Меленковского уезда Владимирской
губернии, где проживал и служил в данной
должности по 1911 год. С 1911 по 1917 год
служил участковым земским страховым агентом. В 1917 году при правительстве Керенского
избран мировым судьей, после Октябрьской
революции оставлен народным судьей в городах Меленки и Гусь-Хрустальном до 1920
года. В 1920 году я прибыл в Сибирь в село
Кротово бывшего Ишимского округа, где поступил на должность пожарного страхового
инструктора. Причины приезда на место жительства в Сибирь: в России был голод, и я
пользовался слухами, что в Сибири по части
продовольствия дело обстояло лучше.
В 1921 году наша местность, т.е. село
Кротово, была захвачена повстанцами, и нас,
несколько человек совслужащих, арестовали,
но после выпустили. В октябре месяце я перешел в священники в село Мало-Скаредное,
потому что считаю несовместимым служить в
советском аппарате на ответственных постах
и быть религиозного убеждения. Это несовместимо, поэтому я перешел в священники.
С моих слов записано верно: М. Красноцветов».
Допрос второй: 5 апреля 1931 года
«В феврале месяце сего года моя жена
поехала в Москву на лечение, потому что
у нее рак матки. Вместе с этим я дал ей
поручение зайти в Синод, чтобы походатайствовать перед ВЦИКом об открытии нашей
Аромашевской церкви. В Синоде ее направили с заявлением во ВЦИК, а там сказали:
поезжайте домой, церковь вашу откроют. Но
никакого официального документа ей не дали.
Писанное мною заявление на имя Синода
было согласовано с церковным сообществом.
В своем заявлении в Синод я мотивировал
как неправильное закрытие церкви со стороны
местных властей. Они создали комиссию без
участия строительного контроля. В церкви
была обнаружена трещина, и комиссия вынесла постановление, что церковь непригодна
для богослужения. Но эта трещина существует
уже около 40 лет, и, по моему мнению, она
никакой опасности не представляет и не должна служить причиной для закрытия церкви. В
зимнее время я крестил младенцев у себя в
квартире, т.к. церковь холодная, а когда закрыли церковь, я крестил младенцев и принимал
на исповедь стариков у себя дома.
Коммунистов я считаю атеистами, которые
борются со всякой религией. В свою очередь,
как религиозник, обязан противодействовать,
т.е. внушать верующим с амвона быть верным своим религиозным убеждениям. Темой
своих проповедей я брал главным образом
нравственное учение христианства, никогда не
выходя за рамки евангельского чтения.
Во время коллективизации никакой агитации среди верующих, чтобы верующие не
вступали в колхозы, я не вел. И никогда не
говорил, что колхозы организуются по воле
антихриста. Напротив, разъяснял: тот или другой способ труда – он может его выбирать сам.
С моих слов записано верно: М. Красноцветов».
Я совершенно спокоен
В деле есть открытка с обратным адресом: «От следств.-заключен. Михаила Красноцветова. Тюмень Г.П.У.». Написана она
рукой отца Михаила и предназначалась жене
Марии Николаевне и младшим детям, 14-летней дочери Татьяне и сыновьям, 11-летнему
Владимиру и 6-летнему Вадиму.
«Здравствуйте, мои дорогие!
Я здоров, но безпокоюсь о вас, как вы
живете, приехали ли ребята. Теперь мне
сказали, что можно получить свидание. Я
нахожусь в помещении Г.П.У. Если есть
возможность, то приезжайте кто-либо, а в
общем, особенно не волнуйтесь обо мне, молитесь… Одна беда: все вещи мои остались
в тюрьме и никак не могу их оттуда достать.
Если приедете, то вы могли бы это сделать.
Дети! Слушайтесь маму и не огорчайте
ее ничем, друг друга не обижайте. Когда
приедете, то раньше просите свидание. Всем
посылаю свое благословение; лично я совершенно спокоен, т.к. знаю, что на все воля
Божия! Будьте спокойны и вы, не ропщите ни
на кого: ведь не могу же я отказаться быть
священником. Целую всех и благословляю.
Ваш М. Красноцветов».
Выписка из протокола №15
Заседания тройки ОППОГПУ
по Уралу 20. VI. 31.
«Преступная деятельность обвиняемого
Красноцветова М.Г. вполне доказана и свидетельскими показаниями подтверждается, а
потому Красноцветова Михаила Григорьевича
заключить в концлагерь сроком на пять лет».
Ближе к зиме отец Михаил написал письмо из концлагеря на реке Верхней Вишере,
в поселке Усолье. После тяжелых работ на
болоте, на торфоразработке, он сильно простыл. Самое главное – разрешили свидание!
– Скорбей и горя мой муж перенес
много, – продолжает матушка. – Бараки, где
они спали, были сколочены из досок, волосы
за ночь примерзали к стене. Посылали на
тяжелые работы, корчевать пни. Открывшееся геморройное кровотечение спасло его
от этих работ, ему дали работу счетовода.
Кончились наши три свидания. После
последнего я пошла провожать партию заключенных до лагеря, хотя и была уже ночь.
Так грустно и тяжело было расставаться.
Вижу его последний взгляд, слезы струятся
по лицу и бороде, говорить уже нет сил.
Молча плачем. Последний раз припала к
нему головой – нужно идти.
В тюрьме НКВД
– Наступил 1932 год. Живем, работаем, совершенно замкнулись в свой тесный
круг: к нам – никто, и мы – ни к кому. Да
и боялись нас навещать. Стали как зачумленные. Памятный день! Утром без всякой
причины падает со стены икона свт. Николая
Чудотворца. Меня так и ударило в сердце,
но потом успокоила себя словами: «Что за
суеверие!». Подняла икону, попробовала
гвоздь, на котором она висела, все было
прочно. Что это? Предупреждение? Да, это
было перед страшным испытанием. Вечером
в тот же день, когда уже было темно и я
укладывала спать детей, вдруг стук в дверь…
Отворяем. Входит милиционер: «Вот предписание о вашем аресте!». Это было так
неожиданно, так внезапно, раздалось как тот
неумолимый голос во сне: «Иди!». Поднялся
крик детей, ведь Вадиньке было всего семь
лет. Он ухватился за меня, закричал таким
голосом, что он и сейчас звучит в моих ушах:
«Не отдам маму мою драгоценную! Папу
взяли, теперь маму берете последнюю, не отдам, не отдам!» – вцепился в меня, обнял
за шею, и я не могла ни оторвать его от
себя, ни милиционер. Какое же страдание
охватило мою душу, кажется, все бы перенести можно, только не это. Оставалось
четверо маленьких детей: двое моих семи
и одиннадцати лет и двое Гришиных одного
и двух лет, Миши и Павлика. Как я оделась,
что взяла с собой, ничего не помню, помню
только, что взяла крест большой, с которым
муж ездил крестить детей, и как жена Гриши
сунула мне в руки узелок с хлебом, и я вышла под горький плач бедных детей своих.
Состояние было непередаваемое, перед
глазами стояла комната, где дети лежали на
большой деревянной кровати, в углу перед
иконами – красный огонек лампады.
Привезли в Голышманово, обыскали. Крест
не нашли, догадливая женщина спрятала его в
подкладку рукава, и он там держался на обшлаге. На допросах стали спрашивать об отце
Василии, настоятеле храма в соседнем селе:
– Скажите, что знаете об отце Василии,
и мы вас отпустим.
– Что же я могу сказать, когда я ничего
не знаю, что же мне выдумывать, клеветать
вам на него?
– Нет, мы хотим одной правды, зачем
выдумывать.
И вот в таком роде, продолжает матушка
Мария, допрос в Голышманово продолжался
два часа. Благодаря ее воспоминаниям сегодня мы имеем представление о том, какие
мучения испытывали ни в чем не повинные
люди во время арестов в 30-е годы. Хотя –
насколько это разные вещи: испытывать и
представлять… Затем увели в арестантскую.
– Боже мой, что это было за помещение!
– даже на склоне лет ужасалась страстотерпица подвалам ГПУ. – Пять метров, не
больше. Половину занимали нары, и на них
сидели уже восемь человек, меня впихнули
девятую. Свободного места на нарах не
было, я ночью лежала на грязном и заплеванном полу под нарами, а днем сидела на
кончике нар. Вокруг меня были «преступники». Две женщины в поле набрали колосков
себе в фартук, и их осудили на 10 лет, а
дома у них остались крошки-дети, у одной
даже грудной младенец, у бедной молоком
распирало грудь, и она металась от боли
и отчаяния, думая о брошенном младенце.
Остальные оказались по одному со мной
делу – по обвинению в чем-то несчастного
отца Василия. Просидели мы в этой клетке
восемь дней. Паразиты обсыпали нас до
головы, не было никаких сил, а я была все
в том же состоянии отчаяния и оцепенения. Три дня ничего не ела – не могла.
На четвертый день меня уговорила поесть
монахиня Даша, говоря: «Матушка, поешьте,
может, отпустят, а вы заболеете от голода
и не будет сил вернуться к детям». Это
как-то ободрило меня – и в самом деле, за
что меня держать?! Немножко поела хлеба,
который показался мне очень вкусным.
Потом повезли нас в Тюмень, в ГПУ.
Там поместили в темном подвале, где лампочка горела день и ночь. Унылая, длинная
комната, очень толстые кирпичные стены,
верхний свет за толстой решеткой. Вдоль
стены стояли топчаны с соломенными матрасами, которые, однако, вскоре забрали,
и мы лежали на голых досках. Вот где меня
охватила тоска ужасная, гнетущая! Оставленные дети не выходили из головы. Вадин крик
так и раздавался в ушах и сердце: «Не отдам
маму мою драгоценную!». Что там сейчас,
кто им приготовит поесть, жена Гриши занята
своими малышами, а мои заброшены… Эти
мысли истерзали душу. Всю ночь ходила из
угла в угол, сердце рвалось на части, но
молитвы нет, только: «Господи, Господи! Зачем же это нужно, пожалей детей!».
Проходили дни мучительно и одиноко,
старалась днем спать, а ночью опять ходила
и говорила сама с собой… Как я не сошла
с ума в то ужасное время, страшнее и мучительнее которого ничего не было.
В одну из ночей так было невыносимо,
что мысль о самоубийстве начала мелькать
в моей совсем обезумевшей голове. Рядом
со мной лежала монахиня Мастрадия. Бужу
ее и умоляю: «Марфуша, поговори со мной,
я совсем теряю силы, все во мне мертвое,
голову себе готова разбить о стену!».
Марфуша встала. Это была простая монахиня. Кроткая как дитя, и вот она говорит:
– Да ведь, матушка (она знала, что я
жена священника), вы образованные, а я
ведь ничего не знаю, что я могу говорить!
– Марфуша, ну что-нибудь, уведи только
мои мысли от меня, ну расскажи, как ты в
монастыре жила, как поступила туда?
– Да как я поступила, привезли из деревни девчонкой восьми лет, так и осталась
там навсегда. Матушка, не скорбите, а молитесь святителю Николаю Чудотворцу, он,
батюшка, поможет вам. Вот послушайте, что
со мной было.
И бывшая монахиня Иоанно-Введенского
монастыря рассказала отчаявшейся женщине
историю, которая настолько ее укрепила, что
спасла от отчаяния.
– Вот, матушка, – рассказала монахиня,
– когда нас выгнали из монастыря… Я тогда
жила со своей слепой сестрой, ее тоже из
деревни привезли ко мне, когда я выросла
и стала работать на огороде. Вот идем мы
с сестрой из монастыря нашего в Тобольск,
сами не знаем, куда и к кому, ничего-то у
нас нет, только узелок с хлебом да рубахами.
Пришли в город, куда идти? Пошли в церковь.
Служба была. И стояла там большая икона
свт. Николая Чудотворца, и я пала перед
ним: «Батюшка, спаси, куда нам деватьсято!». Молюсь, плачу. Служба окончилась,
народ уходит, а я все стою, все молюсь.
Идет батюшка, посмотрел на меня и говорит:
– Ты монашка, верно?
– Так, батюшка.
– Не хочешь ли у нас остаться работать,
убирать в церкви?
А я и проговорить не могу от радости:
– Могу, батюшка.
– Ну, вот и оставайся, под колокольней
и комната тебе.
– Батюшка, со мной сестра моя слепая.
– Ну, вот и будете вместе жить.
Тут староста подошел и показывает, как
запирать церковь (замок был секретный, отпирался ключом, а запирался без ключа). Я
стою как во сне: неужто правда устроил меня
угодник Божий? И стали мы жить с сестрой
под колокольней. Слава Тебе, Господи, сыты
и под крышей. Я стала, как уберусь в церкви,
каждый день класть перед иконой Спасителя
по три поклона. Живем так-то, радуемся. Вот
раз батюшка со старостой пришли не для
службы, а взять из церкви списки верующих,
требовали их. Батюшка такой расстроенный,
говорит: «Мастрадия, скорее давай ключи
от церкви!». Я схватилась за пояс, где они
всегда у меня висели – нету! Побежала
в комнату, смотрю на стену, не повесила
ли – нету! Господи, батюшка, да куда же я
их дела? Испугалась до смерти: «Не знаю,
батюшка, что-то не найду ключей». Батюшка
и староста рассердились: «Что ж ты за дура
такая, такое важное дело, не могла прибрать
ключи как следует!». Бегу кругом церкви, ищу
в траве, заглянула в окно, где видна икона
святителя Николая, помолилась ему, поможет! Глянула, а ключи-то лежат на коврике
у иконы. Я как делала три поклона, они и
выпали у меня, а я и не слыхала. Заперла
церковь-то без ключей и пошла спокойно
чай пить. А оно вот что случилось. Бегу на
паперть, а они сердитые такие, жалко замка,
не достать теперь такого, кричу:
– Батюшка, нашла ведь ключи-то!
– Где, где?
– Да вот они, посмотрите!
И привела их к окну, и они увидели, что
ключи лежат, а как достать их?
Староста ворчит: «Не надо нам таких
работниц, как теперь достанешь, все равно
ломать придется». И пошли доставать какие-то инструменты, чтобы ломать замок. А я в
горе великом опять пошла к окну, молиться. Да
уж и не знаю, что и говорю, как дурная стала,
уж очень боюсь, что выгонят меня опять на
улицу. Молюсь: «Святитель Христов, пожалей
меня, сестру мою слепую, ведь выгонят нас
опять! Подай мне ключи, ведь не трудно тебе!».
Плачу, нет, не слушает меня Николай
Чудотворец, пошла за сестрой, вместе молить
будем (комната наша была на паперти под
колокольней), взглянула на дверь церковную,
а ключи-то в замке торчат.
Я тут же заголосила и не помню, что и
кричала, все благодарила Святителя. В это
время приходят батюшка и староста:
– Ты чего кричишь?
– Да смотрите! Николай-то Чудотворец
подал мне ключи-то!
И батюшка, и староста даже побледнели
оба, молча отперли церковь, батюшка надел
епитрахиль и стал перед образом святителя
Николая служить молебен. Так и я работала
там, пока батюшку не схватили и церковь
не закрыли».
– Вот таким рассказом утешила меня
простая, почти неграмотная монахиня Мастрадия, – продолжает воспоминания матушка. – Тут же она предложила мне почитать
акафист святителю Николаю, который знала
наизусть. Где-то она теперь, простая милая
душа, возможно, умерла в тюрьме, где тогда
умирало от тифа такое множество людей, и
я чудом осталась жива.
И потекли дни однообразные, тоскливые
ужасно. Хоть бы книга, хоть бы работа –
ничего! Сидим, спим, едим отвратительную
баланду из кроличьих голов, от которой
тошнило. Раз в две недели водили нас в
баню под конвоем с саблями наголо, как
тягчайших преступников. Ночью были слышны
выстрелы, это кого-то расстреливали на дворе. Уныние, страх наполняли душу, тоскливое
воспоминание о детях, а тут еще ужасный
скрежущий скрип дверей нашего подвала,
гулко раздававшийся по всем коридорам,
еще сильнее угнетал дух.
Прошел месяц, другой, а о нас как
будто забыли, не вызывают на допросы и
ничем не проявляют себя, казалось, что
мы обречены сидеть тут до самой смерти.
Вдруг нас переводят из подвала в тюрьму.
Режим там был еще хуже, чем в подвале,
кормили ужасно – четыреста граммов хлеба
и баланда, мутная водичка, кисловатая на
вкус. Развлечение у нас было одно: целыми
днями ловить отвратительных насекомых,
мириадами ползавших по нам. Многие заболели тифом. Умерла Даша-монахиня, Луку,
Евдокию и Ольгу увели…
Матушка Мария тоже заболела, с температурой 38,9 ее выпустили на свободу.
– Иди, куда хочешь. Без единой копейки,
без куска хлеба. Пошла в контору, силы
прибавилось от радости. Там уже собрались
все «наши», тот самый отец Василий, за
которого меня мучили полгода. И вот мы с
ним, взявшись под руки, вышли на свободу.
Но идти оба не можем: у него был страшный
понос, а меня одолевала слабость. Перед
тюрьмой была площадь. А на ней посередине
лежал большой плоский камень, к которому
мы и приползли. Сели, прислонившись друг
к другу спиной, сидим. Что будет дальше с
нами, ничего не понимаем и не знаем. Подходит к нам незнакомая женщина и говорит:
– Вы из тюрьмы?
– Да.
– Куда же вы?
– Не знаем.
– Вас надо к отцу Михаилу.
Не помню, как мы добрались. Встретил
нас приветливо улыбающийся священник отец
Михаил. При виде нас он запел: «Общее
воскресение прежде Твоея страсти уверяя»
(Тропарь праздника Входа Господня в Иерусалим).
Стащил нас с телеги и привел в свою
крохотную, не более трех метров, комнатку
с сенями и кухонькой. Смотрит на меня
и говорит: «Матушка еще бодренькая, а
уж вы, батюшка, никуда!». Отец Василий
был очень плох, едва держался на ногах.
Усадил нас к столу и стал кормить борщом.
Я, действительно, как-то воспрянула духом,
ободрилась и стала есть, и отец Василий с
жадностью набросился на еду, но ему стало
плохо. Видно, он уже не мог поправиться.
Отец Михаил позвонил в больницу, и батюшку
увезли в больницу, а через день он умер.
А я держалась еще дня три-четыре. Все
рассказала отцу Михаилу, исповедовалась у
него и соборовалась.
Но тиф все-таки свалил ослабленную
бывшую узницу, и ее отправили в больницу. Там долго не держали, потому что тиф
свирепствовал и мест не хватало. Можешь,
не можешь ходить – уходи! Кое-как соседка
отца Михаила довезла несчастную женщину
на ручной тележке до дома батюшки. Ноги
еще долго были как чужие, и она не могла
ходить. Окрепнув, вернулась в Аромашево,
к детям. Радость у них была неописуемая,
ведь они давно считали свою мамочку уже
умершей. После многих мытарств семья
Красноцветовых устроилась, наконец, в домике на ул. Таборной, 20, который сохранился,
кстати, и поныне. Здесь произошло долгожданное радостное событие – весной 1936
года вернулся из заключения отец Михаил.
(Окончание следует…)
Татьяна ТЕПЫШЕВА
|
![Перейти в раздел [Документы]](../images/doclogov.gif)
