|
(Продолжение, начало в №8 (238)
за 2017 г.)
В домике на Московской, так же как и
на Северной, было много икон – и в святом углу, и у входа, и на стене. Особенно запомнились Софье Михайловне большая икона Спаса Нерукотворного и красивая икона великомученицы Варвары. Неизвестно, кому передали эти иконы, когда сестры уезжали в Тавду. Увезти такое количество было невозможно.
У каждой сестры была своя отдельная
коечка (твердый деревянный топчан), покрытая самодельным ватным одеялом. Одеяла
шили и на продажу. Около кровати матери Анны стояли высокие деревянные пяльцы (или, как их еще называли, «пяла»), которые использовали вместо аналоя: на них
было удобно ставить большие богослужебные
книги. Соня приходила к монахиням вместе с отцом – Михаилом Ханжиным, и он
часто читал во время службы. Перед войной богослужения во Всехсвятской церкви
прекратились, и Михаил Яковлевич молился у монахинь.
Из воспоминаний Софьи Михайловны:
«Всенощную начинали в четыре часа, и
она длилась очень долго. Шла без сокращений. Я уж все книги их изучила. Знала,
что вот эту откроют два раза, а эту – три.
Стою, молюсь, но скоро мне это надоедает, и я начинаю вертеться. Согнусь пополам, да так, что голову меж ног видно, – и
язык высовываю. Мать Меримея мне шепчет: «Погоди, ужо скажу папе, – он тебе
язык-то отрежет!»
Потом сестры начинают петь – и меня
заставляют. Я запою, да не в лад. Матушка Афанасия даже руками всплеснет: «Да
уберите вы этого соловья, она все путает!»
– Сама мать Афанасия пела замечательно.
Прокашляется легонько да как запоет! Голос у нее был звонкий, чистый.
Мать Афанасию часто приглашали читать
Псалтирь по покойникам, и она подолгу отсутствовала. Придет, поживет немного – и опять
уходит. Потом совсем
куда-то уехала.
У матери Меримеи
было послушание читать
полунощницу. Иногда она
уставала, начинала клевать носом. Мать Анна
подойдет: «Ну, чего клюешь? Не можешь, поди
отдохни». – И начинает
читать сама. Читала она
быстро, все знала наизусть».
Сестры ходили молиться во Всехсвятскую
церковь. Соня с матерью
Меримеей обычно стояли с левой стороны. Однажды в пасмурный день,
когда в храме было полутемно, матушка вдруг
ясно увидела, как от Святой Чаши, которую вынес
священник для благословения, поднимаются два светлых, будто солнечных, столба.
Настоящее чудо произошло и с Анной. У
нее случился приступ аппендицита, а к врачам сестры не обращались. Иногда только
к ним заглядывал верующий старичок-врач.
Операцию не сделали, начался гнойный перитонит. Никто не верил, что она выживет.
Соня пришла мать Анну попроведать, и та
ей открыла, что к ней приходил батюшка Серафим [Саровский – Авт.]; сказал, что пролежит она сорок дней, потом встанет. Так
и случилось.
Мать Меримея [просторечное от Мариам – Мариамея – Меримея – Авт.] была искусной рукодельницей. День и ночь сидела
за прялкой. Софья Михайловна вспоминает: «Принесут ей заказчики шерсть – грязную, свалявшуюся. Матушка ее вымоет, высушит, – и та становится словно пушинка.
Ниточки Меримеюшка вытягивала тоненькиетоненькие! Я ей, бывало, скажу: «Матушка,
да вашей пряжей шить можно!» – «А можно, Софьюшка, надо только чтобы ушко было
побольше. А так можно...» – Носочки у нее
получались – прямо загляденье. Отбоя от
заказчиков не было».
Так сестры зарабатывали себе на жизнь:
шили, вязали, стегали одеяла, лили свечи.
Надо было и за домик платить, и за дрова.
Продовольственных карточек у них не было.
Продукты обычно доставала легкая на подъем Вера. Среди сестер она была самой здоровой. На ней лежала колка дров.
Был у матушек и небольшой огород, который помогал вскапывать Михаил Ханжин.
А Меримеюшка месила ему глину и обмазывала сруб, когда Михаил Яковлевич затеял строительство своего дома на Крестьянских местах.
Мать Анна изготавливала свечи. Она же
руководила шитьем одеял на продажу. Вере
поручалось накладывать бумажные рисунки. Растянут пяла, закрепят материю и на
нее накладывают рисунок – в центре и по
углам. Рисунок обводят мелом. Если материя была гладкая, наносить рисунок было
проще. Если ситец цветочками – труднее.
Другие сестры накладывали вату. Чтобы получалось ровно, вату на несколько раз расхлопывали, разглаживали. Потом материю
прошивали по рисунку. Сестры очень старались, приговаривая: «Ой, это особый заказ,
особый заказ!..» Стежки у них были ровные,
красивые – что с лицевой стороны, что с
изнанки. Дошьют одеяло, завернут его, закрутят – заказ готов!
В домике было чисто и тепло. Постельки
аккуратные, хотя одеяла вроде бы не стирались. Ночных рубашек
у сестер не было – так
спали в своей одежонке. Только прикорнут –
опять на ногах. А Соня
лежит и бурчит под нос:
«Ну, вот, встают уже…
Сейчас молиться будут –
и меня поднимут!»
 В общественную баню сестры с Московской не ходили, договаривались с соседями, у
которых была баня во
дворе. Вымоются, постираются. За водой идти
надо было на соседнюю
улицу, на водокачку. Ведра были не такие, как сейчас, а большие
железные бадьи. Мыла не было. Белье вымачивали в золе, которую выгребали из
печки и складывали в тряпочку. Пока стирали, переодеться было не во что, сменки не было. Завернутся в старенькие пальтишки и стирают. Когда одежда высохнет,
ее тщательно проутюживали, прожаривали,
особенно вдоль швов, – опасались платяных вшей. Соня всегда видела матушек в
одном и том же, но засаленными или грязными они не были. Неизменно опрятные, в
чистых платочках.
Во Всехсвятскую церковь монахини ходили до тех пор, пока там служил игумен
Игнатий (в миру Иван Иванович Вьюков),
ставший в 1944 году ее настоятелем после
отца Александра Сычугова, переведенного
в Знаменский собор.
После того как отца Игнатия сменил другой настоятель, монахини во Всехсвятскую
церковь ходить перестали и молились дома,
приобщаясь Святых Христовых Таин на дому
у отца Игнатия. И только однажды, в 1945
году, пришли полным составом в Знаменский собор, когда там была обретена чудотворная икона Божией Матери «Знамение».
Монашествующих сестер окормляли два
священномонаха: иеросхимонах Даниил и
иеромонах Арсений.
По воспоминаниям младшего брата Михаила Яковлевича Ханжина Геннадия, трудившегося во Всехсвятской церкви в середине 1930-х годов, схимнику Даниилу было
83 года. Его часто называли старцем. Он
был высокий, худой, молчаливый. Мало спал
и молился ночи напролет.
Детская память Сони Ханжиной сохранила единственное воспоминание об отце Данииле, который как-то зашел на Северную к
матушке Августе и захотел чем-нибудь угостить маленькую Соню. Направился в огород. Был он уже старенький и плохо видел.
Шарил-шарил, а потом заходит в дом и говорит: «Да что же это у вас и огурцы не
растут?!» – А матушки их, оказывается, перед этим только что сняли!
Тридцатипятилетний отец Арсений был
учеником старца Даниила. Все его достояние состояло из пустого заплечного мешка
и лежавшего в нем креста. Он помогал настоятелю Всехсвятской церкви Диоскору Татищеву исполнять требы. Когда его просили отпеть усопшего или покрестить младенца, он всегда говорил так: «С бедного не
возьму, а богатый что подаст, тем и рад,
Христа ради».
Монахи очень уважали настоятеля Всехсвятской церкви отца Диоскора. Тот часто посещал их ветхую избенку. Староста Михаил
Ханжин также приходил к ним для совместной молитвы. Монахи всегда молились дома,
держась в стороне от борьбы с обновленцами, сотрясавшей в те годы Всехсвятскую
церковь. Обитали они по улице Свердлова,
наискосок от храма.
Одно время отец Даниил жил где-то по
Тобольскому тракту, там его также посещали отец Диоскор и Михаил Ханжин. Это
подтверждается материалами доноса секретного осведомителя ОГПУ на Диоскора Татищева. Орфография и синтаксис оригинала сохраняются.
«В Тобольске проживает какой то старец Даниил фамилию не знаю сначала ездил Ханжин на поклонение к старцу проходимцу приехал и говорит он очень хороший
служит подолгу и такой приехал радостный
немного погодя поехал Татищев и жил в Тобольске неделю дальше тоже ихний Арсений служил в Ялуторовске и народ смущал
… недели две проехал в Тобольск долго Татищев беседовал в сторожке с ним спешно
уехал в Тобольск …спросите татищева на
каком основание служил схимник».
Круг лиц, упоминаемых в тексте доноса, позволяет датировать его 1934-м годом. Получается, что в Тобольске, вернее,
где-то по Тобольскому тракту, отец Даниил
жил несколько раньше, чем в Тюмени. Когда оставаться дома было небезопасно, он
скрывался в лесу. Мать Софьи Михайловны
рассказывала ей, что однажды преследователи подошли к отцу Даниилу и спрашивают, не видел ли он какого старика. Мол, тут
поп в лесу скрывается. А он им в ответ:
«Так, может, вы меня ищете?» – Те только
рукой махнули и пошли дальше.
Перемещения отца Даниила и отца Арсения проследить невозможно, однако достоверно известно, что 23 сентября 1936 года
во Всехсвятской церкви были арестованы
настоятель Диоскор Татищев, диакон Владимир Сажин, староста Михаил Ханжин и
два монаха – отец Даниил и отец Арсений.
Впоследствии Диоскор Татищев и Владимир Сажин были освобождены, а летом
1937 года вновь арестованы по групповому
делу тюменских церковников. Расстреляны
12 октября 1937 года.
Михаил Ханжин летом 1941 года был
призван по мобилизации и через несколько недель арестован за отказ сбрить бороду. По приговору Омского военно-полевого
суда расстрелян 16 декабря 1941 года. По
воспоминаниям Софьи Михайловны, проводить Михаила Яковлевича к зданию военкомата вместе с членами его семьи пришли и монахини. Перед началом построения
он вышел к провожающим и, обращаясь к
монахиням, сказал: «Прошу вас, не оставьте моих сироток…»
Отец Арсений был приговорен к десятилетнему сроку заключения в колымских лагерях. Во второй половине 1940-х годов, после отбытия наказания, возвратился в Тюмень. Судьба отца Даниила неизвестна, но,
принимая во внимание его преклонный возраст, можно предположить, что он умер или
погиб в заключении.
К сожалению, за недостатком материала, жизненную канву отца Даниила и отца
Арсения восстановить не удалось. Дело усугубляется тем, что нам известны только их
монашеские имена, имена в миру отсутствуют. Софья Михайловна предполагает,
что фамилия отца Арсения была Скрябин.
Несомненно одно: что это были люди высокой духовной жизни и непоколебимой православной веры, ревностно наставлявшие и
поддерживавшие своих духовных чад в тяжелые времена гонений и преследований
за веру Христову.
Во время заключения отца Арсения в колымских лагерях школьнице Соне довелось
играть роль писаря. На протяжении трех лет,
под диктовку матери Анны, она писала ему
письма. Сядет, обмакнет перо в чернильницу, и матушка ее учит: «Сначала поставь
крестик. Потом пиши: Дорогой батюшка Арсений! Не «отец» пиши, а «батюшка», чтобы
не подумали, что это твой отец».
В письмах прикровенно сообщалось, кто
живой, кого посадили, а кого уже и нет на
свете. Открыто выражаться было нельзя, писали так, чтобы можно было прочитать между строк. До отца Арсения письма доходили.
В ответ он писал коротенькие послания общего содержания: «чувствую себя хорошо»,
«Бог милостив» и т.п. Впоследствии отец Арсений рассказывал, что во время войны начальник несколько раз вызывал его к себе
и спрашивал, победит ли Германия, на что
тот неизменно отвечал, что ворог нас не
победит, но воевать будем долго.
После своего освобождения отец Арсений возвратился в Тюмень. На встречу
с ним пришел игумен Игнатий, с которым
они были знакомы раньше, возможно, по
совместной ссылке, поскольку сам отец Игнатий тоже отбыл срок наказания. Софья
Михайловна рассказывает, что при встрече
они обнялись, низко поклонились друг другу, затем прошли в келью матери Августы
и долго беседовали. После ухода отца Игнатия отец Арсений громко спросил: «Ну,
где эта писака?!»
Из воспоминаний Софьи Михайловны:
«Отец Арсений начал со мной беседовать:
– Ну, давай, рассказывай, какие песни поешь?
– Всякие...
– Не надо всякие, надо вот такие: «Отец
солдатам Суворов был. Сухарь последний с
ними делил…» – А как учишься?
– (С плачем.) Учусь хорошо, но все равно в октябрята не берут!..
– А тебе так охота звездочку носить?
– Охота!..
– Ну, зачем она тебе, эта звездочка?
Поди, и красный галстук охота носить? А
ведь это грех. Крестик надо носить. Хочешь
носить крестик?
– Не хочу!..
– Почему?
– Ребята дразнятся!
– Боишься, что дразнятся? Ну, что ж поделаешь... А чего еще боишься?
– Грома боюсь. Уж больно Илья Пророк
там сильно ездит!
– Это не Илья Пророк, это разряды такие электрические. Учиться надо, Софьюшка, обязательно учиться надо.
Благословил он меня. А я его обняла – и
чувствую, под рукой у меня одни ребрышки. Отец Арсений и потом очень мало ел.
Сам он был симпатичный. Особенно поражали его огромные голубые глаза. Взгляд у
него был острый, пронзительный. Кажется,
видит тебя насквозь».
Чтобы не подвергать сестер опасности,
отец Арсений пробыл у матери Августы всего несколько дней. Впоследствии он также
не оставался подолгу на одном и том же
месте, а объезжал сестер по разным городам и весям, посещая Свердловск, Верхотурье, Тавду, Туринск.
После переезда сестер в Тавду отец Арсений несколько раз их навещал. Исповедовал, причащал. Раз привели к нему бесноватую. Она долго не могла войти в дом,
падала, крутилась на месте, изо рта у нее
шла пена. Батюшка вышел во двор. Спрашивает, скоро ли он ее дождется, а та орет:
«Уходи! Уходи! Боюсь тебя! Боюсь!».
У Софьи Михайловны связан с отцом Арсением забавный случай: «Раз сестры истопили баньку, и матушка Анфия меня хорошенько напарила. Выхожу – а тут как раз
дрова привезли. Стали мы их таскать, отец
Арсений тоже помогает. Чувствую, раз на
меня посмотрел, другой. Что такое? – думаю. А он и говорит: «Зачем вы ей щекито накрасили?» – «Батюшка, да она у нас
только что из бани, да еще дрова таскала!» – «А-а, а я-то подумал, что вы ей щеки
накрасили!»
В последний раз Софья Михайловна видела отца Арсения в 1952 году, когда тот
провожал их с сестрой Катей из Тавды в
Свердловск. Он попросил Соню подержать
небольшой холщовый мешочек, а сам отлучился. Мешочек этот наказал держать в руках и ни в коем случае не ставить на землю. Может быть, там были просфоры или
еще какая-нибудь святыня.
Из воспоминаний Софьи Михайловны:
«Держала-держала я мешочек – да и опустила его на землю. Думаю, увижу батюшку – сразу подниму. А он как-то незаметно оказался рядом. – «Ты зачем это мешочек на землю поставила? Я что тебе сказал? – Устала она! Нет, вы только посмотрите на нее, тяжело ей стало! Прямо-таки
пуд держала!» – Отчитал он меня как следует, но потом благословил, посадил нас с
Катей в поезд, и мы уехали.
Больше отца Арсения я не видела. Позднее мать Анфия рассказывала, что в начале 1970-х годов, уже совсем больной, он
уехал к родной сестре в Нижний Тагил и
там умер».
В конце 1940-х годов все сестры, за исключением послушницы Веры и ее крестной – старенькой монахини Манаиссы,
уехали в Тавду. Оставаться в Тюмени стало небезопасно, а Тавда была все же более удаленной. Туда стекалось множество
бывших политзаключенных. Провожала сестер до Тавды Соня. Весь их скарб состоял
из узлов с иконами и богослужебными книгами да нехитрого барахлишка.
Хозяин домика на Московской парализованный Вася потом рассказывал, что после отъезда монахинь никто во флигельке
долго жить не мог. Поселятся, поживут немного – и уходят…
(Продолжение следует…)
Галина Викторовна КОРОТАЕВА,
г. Тюмень
|
![Перейти в раздел [Документы]](../images/doclogov.gif)
