№4-5 2021 г.         

Беседа о странничестве. Эфир от 2 апреля 2021 г.

Протоиерей Григорий Мансуров: Добрый вечер, дорогие радиослушатели. С вами священник о. Григорий, ведущий этой программы. У нас сегодня гости: это диакон Димитрий Майоров, преподаватель Тобольской духовной семинарии и Тюменского духовного училища. Отец Димитрий, добрый вечер!

Диакон Димитрий Майоров: Добрый вечер, дорогие братья и сестры!

О. Григорий: И Алексей Владимирович Шляков, доктор философских наук, профессор кафедры гуманитарных наук и технологий Тюменского индустриального университета. Алексей Владимирович, добрый вечер! Алексей Шляков: Здравствуйте, братья и сестры!

О. Григорий: Сегодня у нас будет, как мне кажется, интересная передача. Отец Димитрий пригласил нашего гостя и предложил нам втроем сделать передачу. Говорить будем о таком явлении, как странничество.

Ветхий Завет начинает историю богоизбранного народа с того, что Господь говорит Аврааму в Уре Халдейском: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую Я укажу тебе» (Быт. 12, 1). И Авраам идет туда, путешествует, переселяется с места на место, живет в шатрах. Там же, в шатрах, оказывает гостеприимство явившейся ему в образе путников Святой Троице. Там же у них с Саррой рождается сын… Это были времена древние, практически четыре тысячи лет назад, времена кочевников. И Авраам был одним из таких кочевников. Да и про Христа сказано, что Он «не имел где главы приклонить». Он много путешествовал по различным городам израильского государства.

Еще можно вспомнить книги: «Откровенные рассказы странника духовному отцу своему», «Хождение Даниила», «Паломничество на Святую землю». Феномен паломничества на Руси был очень распространен, тут те же «калики перехожие» вспоминаются. Есть ли у нас что-то подобное в современной жизни? В церковной жизни мы совершаем крестные ходы. Особенно много их было в 90-х – начале нулевых годов. Что это такое, зачем это нужно, почему надо куда-то идти? И как к этому относится современная постхристианская культура? Есть ли в ней такое явление, такой феномен, и в чем он выражается? Отец Димитрий, как вы видите нашу сегодняшнюю тему? С чего все началось?

О. Димитрий: С Алексеем Владимировичем мы знакомы не один год. Я знаю его и как замечательного композитора, музыканта группы «НЕва». В Сибири он больше и известен как рок-музыкант, как о философе о нем знает меньший круг людей. Хотя в нашей тюменской философской среде он хорошо известен. Я присутствовал на замечательной защите его докторской диссертации в Тюменском государственном университете, посвященной феномену «номадизма», странничества в современной культуре. И могу сказать, что в современной культуре он действительно присутствует, такой феномен.

Если мы возьмем Жака Аттали, очень популярного философа, то он считает, что в ХХІ веке, в его середине, появятся великие номады, великие странники, или «суперкочевники», как он их называет. Потому что мы живем в действительно мобильном мире, и сейчас, в условиях пандемии, люди поняли, насколько тесно они друг с другом завязаны. Если упрощать, то один человек чихнет, а на другом конце Земли заболеет другой, потому что концы эти связаны самолетным сообщением. И даже если мы перекроем физические границы, мы не перекроем границы информационные.

Сейчас мы особенно хорошо понимаем, насколько с помощью информации связаны между собой страны и города. Сейчас Евросоюз по сути стер национальные границы. Там можно свободно перемещаться. Когда рухнул железный занавес, границы западного мира значительно раздвинулись и дошли до наших. Теперь мы все можем туда поехать. Началось все в 90-х годах с так называемой «колбасной эмиграции», четвертой волны. Тогда многие из тех, кто мечтал уехать, сделали это, думая, что «мне, вот, в этом "совке" невыносимо тяжело жилось, поэтому я поеду туда, где "банановый рай", или еще куда-нибудь». А когда они приехали в другие страны, то увидели, что грехи-то там те же, что и здесь. И что, в общем-то, мы живем в маленьком мире.

Глобалистские идеи сейчас очень широко развиты. Но существуют глубинные различия между христианским пониманием странничества и таким странничеством, когда человек передвигается куда захочет, не имея ни рода, ни племени, ни Родины, ни флага своего.

Йожеф Молнар. Переселение Авраама. 1850 г.

И я был поражен ответом Алексея Владимировича на защите докторской, когда его спросили, чем традиционное христианское странничество, о котором вы, отец Григорий, говорили, отличается от того странничества, которое формируется в нынешней постмодернистской культуре. Алексей Владимирович очень здорово ответил. Тогда я как раз и подумал, что это достойно того, чтобы пригласить его на радио «Вера». И я рад представить этого интереснейшего человека, с которым мы много лет вместе проработали на кафедре. Уверен, что Алексей Владимирович с удовольствием поделится своими мыслями и идеями на эту тему.

Алексей Шляков: Спасибо, отец Димитрий. Для начала я бы хотел разграничить предмет нашего разговора. Вы совершенно правы, что странничество можно обнаружить в любой парадигме, в любой культурной среде: и в традиционной культуре, и в культуре современности, и в культуре постмодерна. Нужно обозначить предмет, потому что, когда мы говорим о мобильности, о любых перемещениях, мы часто смешиваем понятия бродяжничества, странничества и кочевничества. Это и был, кстати, один из основных вопросов моего научного исследования – разграничить эти понятия. А чем разграничить? Я разницу вижу в понятии «дома». Потому что понятие «дом» для оседлоцентричного, оседлого мира является, по сути, исходной точкой отсчета и финальной точкой прибытия: «домовина», гроб, в конечном счете. И по отношению людей к дому я вижу совершенно различные формы переживания существования, движения.

Если это турист, то он всегда выходит из дома, возвращается домой. Если это странник, то это человек в поисках настоящего дома, в поисках истины, в поисках живого Бога. Если это кочевник, то это человек, у которого дом всегда с собой, а отсюда – точка отсчета движется вместе с носителем этого движения. Следовательно, меняются представления о пространстве и о времени. Это совершенно иное переживание. В силу того что кочевники существовали и в традиционной культуре, и странники существовали в традиционной культуре, то и в культуре постмодерна мы можем обнаружить представителей традиционного странничества.

О. Григорий: Давайте сначала скажем, что такое модерн, чтобы понять, что такое постмодерн.

Алексей Шляков: На мой взгляд, традиционная культура – это культура, в которой присутствует сакральное начало. Она может быть монотеистичной, политеистичной, но их объединяет именно присутствие сакрального, священного, то есть Бога. Модерн, начало культуры которого датируют ранним ХVII веком, – это культура, пытающаяся освободиться от Бога. И в начале своем, в ХVII веке, она еще не понимала своего назначения. Но вот в эпоху Ницше она как раз обозначила свои цели, свои задачи и этим обозначила свой конец – когда Ницше произнес: «Бог умер, и убили Его вы и я». Целью было освободиться. А культура постмодерна, позднее мы разберем это подробнее, возникает после чудовищных трагедий, которые возникли на фоне освобожденного человека. Вот начало ХХ века: человек освободился. От кого? От Бога, от природы. Он свободен. И что он делает? За пятьдесят лет он совершает две мировые войны. Десятки миллионов убитых, расизм, нацизм, газовые камеры, концентрационные лагеря. Здесь возникает вопрос: а какова цена человеческой личности? Никакая, нулевая. А почему же нам, освобожденным людям, вдруг так плохо стало – мы же освободились?

Духовный журнал «Странник». Выходил с 1860 по 1917 гг.

Как ответ на такие вопросы возникает французская либеральная мысль, которая говорит о том, что это происходит потому, что модерн, то есть современность, не справился со своей задачей и не изгнал Бога окончательно, а всего лишь заменил его на человека. Антропоцентризм говорит, что человек – царь природы, человек – вершина эволюции и т.д. И культура постмодерна возникает как попытка завершить то, с чем не справился модерн. Это даже не богоборчество, а человекоборчество. Мы можем увидеть это в современной Западной Европе, в Соединенных Штатах Америки с их «общечеловеческими» ценностями. Постгуманизм, например, сейчас уже называется трансгуманизм, т.е. преодоление человека. Если мы можем внести изменения в тело, то почему нам не внести изменения и в душу, в конечном счете в геном человека, если можно его улучшить, усовершенствовать? Путь этот, на мой взгляд, тупиковый, катастрофический, но он почему-то имеет много сторонников.

И вот эти три культуры, вернее, три периода культуры: традиция, современность и постсовременность, – их можно рассматривать как три самостоятельные единицы. Хотя ряд философов все-таки относится к постмодерну как ко второй современности, которая всего-навсего перестроила свои задачи, пересмотрела объект и продолжает благополучно вот это вот изгнание – Бога, человека, проводит полную эмансипацию.

О. Григорий: Исчерпывающе, я все понял. Надеюсь, и слушатели наши тоже.

О. Димитрий: Алексей Владимирович последователен как ученый. В своей докторской он продолжил идеи, которые заложил в кандидатской диссертации, посвященной номадизму. У него несколько монографий, десятки публикаций. Он исследовал феномен странничества с разных сторон, и одна из частей его докторской диссертации посвящена осмыслению феномена православного странничества. И я хотел бы услышать в нашем эфире, как традиционное православное странничество чувствует себя в культуре модерна и постмодерна.

Алексей Шляков: Я бы не хотел говорить здесь научным языком диссертации, все-таки он сложный для восприятия на слух непосвященным слушателем. Но любое исследование, на мой взгляд, начинается с метода. И в нашем случае этот метод – этимология. Откуда произошло слово «странничество»? Я в очередной раз перед передачей обратился к различным источникам и пришел к тому, что в старославянских языках слово «странствовати» имело несколько иные смыслы, чем мы сегодня в него вкладываем. У наших предков это слово имело два основных смысла. Первый: странствовать – значит страдать, болеть, а второй смысл – чудить, то есть отличаться от других. Получается, что странником изначально именовался человек, страдающий за что-то, переживающий о чем-то, и в такой форме, что заметно отличался от иных и, в общем-то, вызывал и недоумение, и благоговение, и какой-то страх.

Попытки найти аналогичные объяснения в иностранных языках ни к чему не привели, потому что там странствование переводится как перемещение, причем не просто перемещение, а блуждание, заблуждение, что в процессе познания ведет к ошибке.

«The melting pot» («Плавильный котел»). Обложка театральной программы для пьесы английского драматурга Израэля Зангвилла (1864-1926)

И это достаточно показательно, потому что у нас, напротив, странник воспринимается как носитель христианской культуры, как носитель живого Бога, точнее – человек, пребывающий в поиске живого Бога. Это необязательно означает перемещение в ландшафтно-территориальном пространстве. Прежде всего это движение в пространстве духовном. Разница в том, что ландшафтнотерриториальное пространство подразумевает горизонтальный срез. И что бы я в нем ни нашел – оно только внешне отличается, а внутренне-то нет. Вот здесь пальма растет, а вот здесь береза. А разница-то в чем? Да ни в чем: и там и там дерево. А духовное пространство подразумевает вертикальные направления: когда я в нем перемещаюсь, то приобретаю совершенно новые качества, перехожу на совершенно новую ступень. Начиная с XVII века феномен православного странничества распространился на Руси достаточно широко. Постепенно он начинает приобретать и формы не «странные». Внешне это было все то же странничество, но общество его уже одобряло, сделало своей нормой. К странничеству стали относить и паломничества. Потом это обрастало все новыми формами, особенно на Западе. Пример тому – купечество, которое занимается торговыми маршрутами и зачастую недолюбливается. Это ведь тоже элемент «странности», ведь обогащение может и привлекать, и отторгать человека от других людей.

Таким образом, мы приходим к культуре современности, в которой странствование, будучи сохраненным в виде традиционных поисков, приобретает и очень интересные социальные траектории – такие, например, как вахтовики. Это интереснейший феномен. В 1994 году я работал на буровой на Ямбурге. И заметил в Новом Уренгое, что на многих домах висят раковины эмалированные. Я удивился и спросил, зачем местные это делают. Мне ответили, что эти раковины – символ временщизма: все приезжают на Север зарабатывать, а не жить постоянно. Человек постепенно обживается, со временем приобретает кухонный гарнитур. Но уренгоец знает, что он здесь временно и что, уезжая из города, он будет вынужден поставить раковину на место. Вот такой интересный социальный феномен.

Теперь мы переходим к постмодерну. Отец Димитрий совершенно верно отметил Жака Аттали. Но были и другие исследователи современного номадизма. Жиль Делез и Феликс Гваттари создали теоретическую базу для этого феномена преломленного странничества, ставшего странничеством безбожным.

Главная эмансипационная задача, которая стоит перед человеком постмодерна, – окончательное освобождение. От чего? От того, что может причинить нам боль, страдание и какие-либо неприятности. Любые привязанности оказываются в постмодерне табуированными: семейные, государственные, национальные, религиозные, территориальные. Поэтому и возникает такая фигура «свободного» человека, который не привязан ни к чему и скользит по поверхности, горизонтальности – благо, современные условия глобального мира не только позволяют, дают возможность это сделать, но, в общем-то, даже побуждают к этому.

Еще я выделил в исследовании, что при постмодерне возникает феномен объектного номадизма, объектного кочевания. Это когда кочевание у нас совершают не только субъекты, люди, но и предметы. Это вещный номадизм, когда разные объекты обретают форму и значение кочевого предмета. Такие вещи стремятся к миниатюризации, к гибридизации, т.е. к взаимодействию с другими предметами. Такая вещь лишается внутреннего содержания и тем самым побуждает тоже к движению. Например, один из самых важных кочевых предметов – сотовый телефон. Он не привязан ни к чему. Мало того, он побуждает меня к движению и позволяет мне это делать.

О. Димитрий: Мы говорили сегодня о том, что странничество, которое в традиционной культуре существует, совершенно иначе преломилось в эпоху Нового времени и постмодерна. Но здесь хотелось бы сказать, что ХХ век действительно повлиял на все народы, очень сильно повлиял. Для России это был трагический век, и Россия, традиционно оседлая страна, которая тысячелетия находилась на земле своих предков, в ХХ столетии претерпела четыре, а сейчас говорят, что уже и пять волн эмиграции. И, в общем-то, когда в 1925 году Николай Александрович Бердяев в журнале «Путь» определял духовные задачи русской эмиграции, то сравнивал нашу русскую эмиграцию с еврейской. Потому что как сами евреи шутят: «Кто такой еврей? Это человек, живущий на чемодане».

Две тысячи лет назад они потеряли свою государственность и вновь обрели только в 1946 году. Евреи всегда кочевали. Они и во время своего оседлого существования были мобильны. Не случайно Аттали, о котором мы уже говорили, тоже еврей, представитель народа, для которого нормально жить «на чемодане» и легко перемещаться.

И вот то же произошло и с нашим народом в ХХ столетии, с первой волной эмиграции. Есть программная речь Ивана Алексеевича Бунина, парижская речь 1924 года. И в 1925 году Николай Бердяев, говоря о главных задачах эмиграции, отмечает, что мы лишились всего. Дворянские имения, где семьи жили столетиями, – все это уходит. Раньше еще Чехов в «Вишневом саде» показывал, как на смену дворянской культуре приходит капиталистическая, которая очень мобильна. Но наступает ХХ век, и люди с 1918 года лишаются своих имений, своего имущества, просто чтобы жизнь свою сохранить, вынуждены эмигрировать. И было, исходя из исследований эмигрантской прессы первой волны, как минимум, три направления действий. Первое – это вернуться обратно силой оружия и уничтожить большевиков. И для этого все средства хороши, можно даже пожертвовать национальными сокровищами в пользу иностранных интервентов, лишь бы физически победить большевизм любой ценой.

Такой рефрен очень четко звучал вплоть до Второй мировой войны. Вторая позиция: мы евразийцы. Даже журнал появился – «Евразия». И русские должны сохранять и нести свою духовность, подобно евреям, которые всегда сохраняли свою идею единобожия даже на чужбине, в эмиграции. И как евреи несли свою культуру в Междуречье и Египет, так и задача русской эмиграции в духовном отношении – это нести Православие во все народы мира и воспринимать произошедшее с нами как Божье повеление нести Божью идею. Это духовное «евразийство».

Иван Бунин. Париж, 1934 г.

Бердяев не был наивным человеком и понимал, что большевизм – это не на пять минут. Поэтому русский народ в чем-то и оказался сравним с еврейским: как тот нес повсюду идеи единобожия, так и здесь идеи Православия были явлены всему миру. А третья позиция в эмигрантской среде – примиренческая: будем продолжать жизнь, как жили мы и прежде. Получится возвратиться, возвратимся, а если не удастся, не сложатся условия – останемся жить здесь, в эмиграции. Мы люди западной культуры, она нам близка, и мы с ней мирно уживемся.

В диссертации Алексея Владимировича упомянут Питирим Сорокин, который в США создал Чикагскую школу социологии с ее идеей социальной мобильности. Американское общество – оно именно такое: это общество, которое создали номады, эмигранты. Поэтому Америку называют «плавильным котлом» – melting pot.

И в этой связи я бы хотел попросить Алексея Владимировича порассуждать о судьбах: что нас ждет? Ведь философы пытаются выразить дух эпохи и, можно даже сказать, заглянуть за горизонт событий. Они выполняют некую прогностическую функцию в обществе, и философия, в общем-то, пытается заглянуть за край бытия. Она устремлена вперед, и в этом отношении, в христианском отношении, философ, по сути, выполняет божественную задачу в мире. Потому что философ думает о том, как христианскую культуру, христианскую мысль донести до «эллинской», то есть светской, философской среды языком ее же философии. Ведь христианство в творчестве святого Иустина Философа не воспринимало философию как «служанку богословия». Философия, по мысли святого, это наука о счастье, о его достижении. Вот потому, Алексей Владимирович, я и прошу вас как философа порассуждать о судьбах будущего мира. Мы действительно очень глобально живем. Вы, как христианин, как православный человек, конечно, видите те риски утраты Отечества, традиционной культуры, традиционных смыслов, которые возникают в нашем мире. И вы в своей научной работе эту озабоченность здорово выразили.

Алексей Шляков: Действительно, у философии есть так называемая прогностическая функция: описать, объяснить и дать прогноз. Но все эти прогнозы, во-первых, к сожалению, сбываются, а во-вторых, они все пессимистичны. Поэтому и мои прогнозы будут достаточно пессимистичные.

Но сначала не соглашусь с отцом Димитрием. Упомянутый Бердяев говорил, что Россию нельзя назвать оседлоцентричной, что русский народ – народ кочевой, но с сознанием оседлого народа. Наши русские просторы позволяют вот эту широту русской души не удерживать на месте. А оседлость, о которой мы говорим, это, скорее, принуждение к оседлости, которое произошло в эпоху современности. И такая оседлость, как видите, не совсем выполнила свои функции.

Рози Брайдотти, постмодернистская женщина-философ, пишет о миграции, об изгнанниках как о положительном начале в формировании кочевой постмодернистской культуры. Потому что мигрант, хотя и утрачивает связь со своими корнями, приобретает кое-что, в чем есть своя прелесть. Как говорил Александр Куприянович Секацкий, замечательный петербургский философ, беда Агасфера и беда Эдипа не в том, что они обречены на страдания, а в том, что они не сумели порвать свои связи. Если бы они подчинились воле движения, то судьба их не была бы такой трагичной. Поэтому мигрант, лишившись связи с Родиной, имеет огромные возможности для кочевания среди разных языков, разных национальных культур, их слияния. И это постмодернистами видится положительным достижением.

На мой взгляд, безусловно, утрата связи с корнями априори лишает нас вертикального движения и уподобляет грибнице – ризоме, о которой писал Жиль Делез. Ризома движется в различных горизонтальных направлениях, но только по поверхности, по плоскости. При этом она обладает удивительной живучестью. Мы можем в любом месте уничтожить ее часть, но в других местах она сохранится все такой же. Ведь у нее нет центра, как нет верха и низа. И эта модель пространственного бытия предлагается нам для безболезненного существования.

Если говорить о русской эмиграции, она не была однородной. Были там те, кто нес слово Христово, были и безбожники, атеисты, были и сомневающиеся. Но в целом это была трагедия России, потому что если говорить об интеллектуальном центре, то внезапно он оказался смещен, вынесен за пределы России, тогда нового государства – Советского Союза. Хотя и на территории Советского Союза остались носители интеллектуальной культуры среди священства – те, кто не поддался эмиграционному движению, а остался со своей паствой. И мне сейчас непросто отдать приоритет тем или другим: тем, кто не подчинился советской культуре, или тем, кто не оставил свою паству без помощи, без вспоможения, без слова. Это вопрос актуальный, и я не знаю, как на него ответить.

(Окончание следует...)

Набор и подготовка текста:
Иван СВИЩ