№05 2009 г.         

«Научный атеизм»: контрразведка

Они никак не могли взять в толк, как человек с высшим образованием, выпускник университета с красным дипломом, мог уйти в церковь. Они готовы были понять-признать уход при религиозной семье, но тогда такому отщепенцу, конечно, не учиться в институте. Такого бы раскрыли либо на подступах, либо сразу по поступлении. Но это было бы хотя бы понятно. Укладывалось бы в схему («буржуазные пережитки»). Но как – безо всего этого. За что уцепиться?
Была идеологическая комиссия из Омского обкома КПСС, которая работала в Университете. Она должна была дать четкий ответ о причинах случившегося, определить виновных в идеологическом срыве, проанализировать ошибки, усилить политико-воспитательную работу среди студентов (да и со стукачей спросить: «Вы-то, ротозеи, куда смотрели?») Им необходимо было выработать какое-то рациональное объяснение. Однако до меня доходили самые диковинные версии (от отчаяния, что ли?) По одной выходило так, что все дело в физиологии: нет детей, «потому он ушел в церковь». По другой (ее недавно, в 1999 г., уже печатно, озвучил, вспоминая пережитое, декан Филологического факультета С. [ 1 ] ): человек нигде не смог устроиться на работу и не имел квартиры (это была неправда, как и вся канва, изложенная в том материале), мыкался, бедолага, и церковники заманили его Духовной академией. Хотя о Духовной академии вообще было смешно тогда в тех условиях говорить.

Но, с другой стороны, не додумаешься же и не скажешь, что «сам научный атеизм стал для него важным саморазоблачением советского режима и одним из этапов духовного, религиозного становления». Комиссия, естественно, так не могла записать. Поэтому, что бы она ни записала – все это мимо смысла. Ибо, когда коммунисты в 60-е годы вводили этот предмет в учебную программу университетов, они же не рассчитывали на то, что эффект может быть противоположным планируемому. Но так иногда выходило. Персонализацией же «научного атеизма» для меня стал преподаватель этого предмета – Ш. Это был сыч из сычей. Это каждый, не тронутый коммунизмом, подтвердит, кто его знал в то время. Он смотрел и видел. Но тут огромным моим плюсом было то, что я пришел не после школы, школярского правдоискательства не было, позади был техникум и три года трудового стажа. Потому я быстро разобрался, в чем суть «научного атеизма»: это была контрразведка. Главная цель преподавателя этого предмета заключалась не в том, чтобы что-то преподать, а чтобы раскрыть врага. И тут Ш. смотрел зорко. Ему важно было разговорить, «вывести на доверительный разговор», прощупать, нет ли какого интереса к религиозной сфере, может быть, что-то бессознательное, неартикулируемое, может, человек и сам не догадывается, что в нем вгнездилась антисоветчина, может, ему надо «помочь», пусть хоть что-то промычит – уже материал. Приходится сейчас слышать нелепое мнение, будто на идеологических предметах в советское время можно было подискутировать. Так говорят люди, не прошедшие те школы. Этого делать было нельзя ни в коем случае, если только дискутировавшие не дискутировали в одни ворота. Тебя раскалывали в два счета, и ты вылетал.

Не много было в Университете людей, кто бы способен был так зорко смотреть. Ш. был самый зоркий. Он мог на занятии профессионально подавать информацию, которая могла исходить только от уполномоченного Совета по делам религий и от органов (это мне стало ясно уже потом, после перехода в церковь), касавшуюся внутренней жизни омских общин (компрометирующего характера), внимательно наблюдая при этом за реакцией слушающих. Тут наступал момент истины: на тебя смотрели внимательные советские глаза, на губах змеилась улыбка. Ты не должен был опускать взгляд. Ты не должен был проявлять интереса. Для тебя это была посторонняя информация. Есть вещи и поважнее. Потому что сразу же за вопросом или затеплившимся огоньком интереса следовал моментальный удар анаконды: «А что Вы об этом слышали?» «У нас есть кружок. Вам бы надо прийти». «Давайте-ка, напишите статью в газету о религиозных предрассудках». И ты в силках. И тебя спеленали…

Не он один, конечно, кто прислушивался внутренним идеологическим ухом к шуму времени, чтобы расслышать то, на что были настроены их уши. Собственно, это и была работа. Они за это получали деньги, государство их содержало. Они должны были квалифицированно выполнить ее, то есть: не пропустить, смотреть внимательно, пресечь, нейтрализовать. Ш. был, что называется, компетентный товарищ и квалифицированный специалист. У него уже был практический опыт по раскрытию и изобличению религиозно настроенных советских людей; он уже расколол не одного спутанного, курировал раскаявшихся. Он был пропагандистом областного общества «Знание». В местных изданиях выходили его публикации. Он – кандидат философских наук, один из ведущих атеистов-практиков города Омска, преподавал и в других вузах. Несомненно, это было сито с мельчайшими ячейками, ГОСТ и ОТК одновременно, словом – око.

Были, к счастью, моменты, облегчавшие ношу. Коммунизм к тому времени уже не дышал полной грудью, выдыхался. Ему, чтобы жить, необходимо обязательно изобличать идеологических врагов. Они и изобличались. Но не было публичных процессов. Не надо было на собраниях в круговой поруке когото клеймить лично. Джордж Оруэлл показал («1984»), что публичное клеймение – это опора идеологического режима. Если бы это было, то тест оказался бы невозможным. Но клеймения уже не было. В основном, пафос заключался в маразматическом прославлении Л. И. Брежнева. Но это было поверхностно и, частью, анекдотично. Коммунизм, конечно, должен был стоять еще тысячу лет, потому в компартию вступали, исключительно ради карьеры (никакой иной мотивации не наблюдалось), но он терял силу. У пропагандистов также утрачивались напор и ядро; иногда они вынуждены были привлекать в качестве положительного романтического образа даже заморского Фиделя Кастро.

Как бы там ни было, у нас на Филологическом факультете не проводились какие-то громкие собрания. Отсутствовала личная идеологическая опека. И необходимо отдать справедливость руководству Факультета: какого-то особого напряжения сверх положенного идеологического поля не создавалось.

Наоборот, как-то даже неожиданно спокойно. Рутинная идеологическая работа, шедшая мимо студентов. Декан нам сказал уже на первом курсе, чтобы мы никуда не тыкались, в неположенные места, потому что по молодости бывают различные глупости. Это было честно и заботливо. Сравнить же было с кем. На другом этаже этого же здания располагались юристы. Так те были оголтело советские, приходилось беседовать и удостоверяться в этом. Все-таки, следует признать: филология оказывает облагораживающее влияние на человека.

Раз, правда, зачем-то нас собрали, по непонятной теме, и профессор К. вбежала в аудиторию, возбужденная, и прямо с ходу заявила, что Достоевский – никакой не мыслитель, а что главный философ – «Владимир Ленин» (тогда резануло, что без отчества, как бы позиция, мол, не так, как у всех, – будто сам Владимир Соловьев провозглашался).

– Я считаю, что главный философ – Владимир Ленин, – напирала она (кто бы усомнился?) Что-то у них там, конечно, бродило, непонятное, но так и не артикулировалось. Повторим, время было хотя и жесткое, но не самое мрачное. Не существовало такой презумпции, чтобы – каждого считать врагом; такой установки не было. Есть лишь враги, может быть, и здесь, может, вот этот, может, вот тот, за партой, затаившийся, но враги – не все; в большинстве своем вокруг – советские люди, они – хорошие, есть, конечно, верующие. Но об этом КГБ доведет до сведения. То есть, вот это вот – своя молодежь, комсомольцы, со своими грешками, конечно. Но она – советская: уж что-что: пусть пьет, пусть курит, пусть под забором валяется, но она в религию никак не завернет, это исключено. Кроме того, идеологов давно уже захлестнул формализм. Настоящих горевших было мало. В основном, изображалось горение. Мне удалось за все то время встретить всего нескольких убежденных коммунистов, но и те, с тупым упорством ища «ленинскую правду», уже отчаявшись, были в глухом загоне. Конечно, многие отвечали за идеологию по должности.

Кроме того, необходимо иметь в виду великое благо – имевшийся в гуманитарной филологической сфере люфт, то есть, подразумевалось, что ты можешь несколько раскачиваться. Ты мог качнуться к Ахматовой, Пастернаку, окопаться в Серебряном веке, даже скатиться к Мандельштаму; для карьеры это было нежелательно, но это не было антисоветчиной, это было разрешено (конечно, с оговорками). Поколения интеллигентов вытоптали у власти деляны. Здесь можно было жить. Те имена давали какую-то широту и диапазон. Я хоронился за Михаилом Булгаковым («Мастер и Маргарита»). Тоже, кстати, – не подарок, но он, разрешенный, проходил, как-никак, по ведомству «советской литературы». То есть, я был на официальной деляне. То есть, вот это дно и есть, у него нет второго дна. Михаил Булгаков – это и есть его дно. Пусть копается, глубже уже ничего нет. Думаю, это помогало.

Что же было за пределами делян, когда уже необходимо было пристальнее поинтересоваться, чем дышит человек? Антисоветскую литературу не беру, тут не о чем говорить. Безусловно, – вся русская религиозная философия и вообще – вся религиозная тематика в любой оболочке и в любой положительной акцентировке. Если выявлялся устойчивый интерес к этой сфере и никак не купировался, то – надо выгонять, ничего не поделаешь. Здесь без компромиссов. Партия по головке не погладит. Но это еще надо засечь, изобличить…

Возвращаясь к «научному атеизму», скажем, что да, он подпирался КГБ, самому ему стоять было никак невозможно. Сейчас очевидно то, что атеизм без КГБ – вещь несерьезная. Нынешние атеисты – это какойто клуб по интересам, что-то вроде филателистического общества; они пушистые и не страшные, кого же они способны напугать?.

Настоящий атеист – это воин в глобальной идеологической борьбе за коммунизм, он должен выявлять, разоблачать, ловить верующих лазутчиков. Но этого нельзя сделать без государственного сыскного аппарата. Я другого атеиста, кроме как атеиста-сыщика, просто не представляю себе. Что он будет делать? Чернышевского проповедовать? Толковать сны Веры Павловны? Это смешно. Потому, после падения советской власти, «научные атеисты» мгновенно вылиняли. Где они есть? Куда подевались? Почему не пошли на мученичество ради своих идеалов? Пропала целая армия атеистов-пропагандистов – будто и не было их вовсе, – и никто этого не заметил. Часть, правда, переползла в религиоведы, часть работает еще под каким-то прикрытием (тот же Ш. в послесоветское время преподавал в университете философию; говорят, студентам нравилось). Но нет армии. А ведь она была…

«Научный атеизм» был сдан на «отлично». В билете значился вопрос об «атеизме революционных демократов». Я четко раскрыл их позицию по этому вопросу. Перед собой был честен. Никого переубеждать не собирался, в дискуссии вдаваться – тем более. Взгляда не опускал. Кто передо мной сидит – понимал. Четырьмя или пятью годами позже уполномоченный Совета по делам религий по Омской области Осипов О. П., вручая мне справку о регистрации в качестве диакона Русской православной церкви, глядя с пытливым ленинским прищуром, спросил:
– Вы же учились у Ш.?
– Учился, – ответил я. – Ну и что?

Протоиерей Алексий Сидоренко.
2009 г.

1. Страницы истории Филологического факультета, написанные ее участниками, нынешними преподавателями ОМГУ
// Вестник Омского университета, 1999. Вып. 3. С. 14 -21.