Московские бульвары зеленеют первыми
липовыми листочками. От вкрадчивого запаха весенней земли щекотно в сердце. По
синему небу плывут разметанные веселые
облачки; когда смотришь на них, то кажется,
что они кружатся, или это кружится пьяная
от весны голова?
Гудит, дрожит, поет, заливается, переливается над Москвой неумолчный разноголосый звон всех ее голосистых колоколов.
Kаждый московский мальчик, даже
сильно захудалый, самый сопливый, самый
обойденный судьбою, имеет в эти пасхальные
дни полное, неоспоримое, освященное веками право залезать на любую колокольню и,
жадно дождавшись очереди, звонить сколько
ему будет угодно, пока не надоест, в любой
из колоколов, хоть в самый огромадный, если
только хватит сил раскачать его сорокапудовый язык и мужества выдержать его оглушающий, сотрясающий все тело медный густой
вопль. Стаи голубей, диких и любительских,
носятся в голубой, чистой вышине, сверкая
одновременно крыльями при внезапных поворотах, и то темнея, то серебрясь и почти
растаивая на солнце.
Kак истово нарядна, как старинно красива коренная, кондовая, прочная, древняя
Москва. На мужчинах темно-синие поддевки
и новые картузы, из-под которых гладким
кругом лежат на шее ровно обстриженные,
блестящие маслом волосы… Выпущенные изпод жилеток косоворотки радуют глаз синим,
красным, белым и канареечным цветом или
веселым узором в горошек. Kак румяны
лица, как свежи и светлы глаза у женщин
и девушек, как неистово горят на них пышные разноцветные московские ситцы, как
упоительно пестрят на их головах травками
и розанами палевые кашемировые платки
и как степенны на старухах прабабушкины
шали, шоколадные, с желтыми и красными
разводами в виде больших вопросительных
знаков!
И все целуются, целуются, целуются…
Сплошной чмок стоит над улицей: закрой глаза – и покажется, что стая чечеток спустилась на Москву. Непоколебим и великолепен
обряд пасхального поцелуя. Вот двое осанистых степенных бородачей издали приметили
друг друга, и руки уже распространились, и
лица раздались вширь от сияющих улыбок.
Наотмашь опускаются картузы вниз, обнажая
расчесанные на прямой пробор густоволосые
головы. Kрепко соединяются руки. «Христос
воскресе!» – «Воистину воскресе!» Головы
склоняются направо – поцелуй в левые щеки,
склоняются налево – в правые, и опять в
левые. И все это не торопясь, важевато.
– Где заутреню стояли?
– У Спаса на Бору. А вы?
– Я у Покрова в Kудрине, у себя.
Воздушные шары покачиваются высоко
над уличным густым движением на невидимых нитках разноцветными упругими легкими
весенними гроздьями. Халва и мармелад,
пастила, пряники, орехи на лотках. Мальчики
на тротуарах у стен катают по желобкам
яйца и кокаются ими. Kто кокнул до трещины – того и яйцо.
Пасхальный стол, заставленный бутылками и снедью. Запах гиацинтов и бархатных
жонкилий. Солнцем залита столовая. Восторженно свиристят канарейки.
Юнкер Александровского училища в
новеньком мундирчике, в блестящих лакированных сапогах, отражающихся четко в
зеркальном паркете, стоит перед милой
лукавой девушкой. На ней воздушное платье
из белой кисеи на розовом чехле. Розовый
поясок, роза в темных волосах.
– Христос воскресе, Ольга Александровна, – говорит он, протягивая яичко, расписанное им самим акварелью с золотом.
– Воистину!
– Ольга Александровна, вы знаете, конечно, православный обычай…
– Нет, нет, я не христосуюсь ни с кем.
– Тогда вы плохая христианка. Ну, пожалуйста. Ради великого дня!
Полная важная мамаша покачивается у
окна под пальмой в плетеной качалке. У ног
ее лежит большой рыжий леонбергер.
– Оля, не огорчай юнкера. Поцелуйся.
– Хорошо, но только один раз, больше
не смейте.
Kонечно, он осмелился.
О, каким пожаром горят нежные атласные прелестные щеки. Губы юноши обожжены
надолго. Он смотрит: ее милые розовые губы
полуоткрыты и смеются, но в глазах влажный
и глубокий блеск.
– Ну, вот и довольно с вас. Чего хотите?
Пасхи? Kулича? Ветчины? Хереса?
А радостный, пестрый, несмолкаемый
звон московских колоколов льется сквозь
летние рамы окон.
Пасхальные колокола
Быстро-быстро промчались впечатления
вчерашнего дня и Великой ночи: плащаница
в суровой холодной темноте собора, воздержание от еды до разговения, дорога в церковь, в тишине и теплоте апрельского синего
вечера, заутреня, крестный ход, ликующая
встреча восставшего из гроба Христа, восторженное пение хора, подвижная, радостная
служба, клир в светлых сияющих парчовых
ризах, блеск тысяч свечей, сияющие лица,
поцелуи; чудесная дорога домой, когда так
нежно сливаются в душе усталость и блаженство, дома огни, добрый смех, яйца, кулич,
пасха, ветчина и две рюмочки сладкого
портвейна; глаза слипаются; в доме много
народа, поэтому тебе стелют постель на трех
стульях, поставленных рядком; погружаешься
в сон, как камень падает в воду.
Утром проснулся я, и первое, еще не
осознанное впечатление большой – нет! –
огромной радости, которой как будто бы
пронизан весь свет: люди, звери, вещи, небо
и земля. Побаливает затылок, также спина
и ребра, помятые спаньем в неудобном положении на жесткой подстилке, на своей же
кадетской шинельке с медными пуговицами.
Но что за беда? Солнце заливает теплым текучим золотом всю комнату, расплескиваясь
на обойном узоре. Господи! Как еще велик
день впереди, со всеми прелестями каникул
и свободы, с невинными чудесами, которые
тебя предупредительно ждут на каждом шагу!
Как невыразимо вкусен душистый чай
(лянсин императорский!) с шафранным куличом и с пасхой, в которой каких только нет
приправ: и марципан, и коринка, и изюм,
и ваниль, и фисташки. Но ешь и пьешь
наспех. Неотразимо зовет улица, полная
света, движения, грохота, веселых криков и
колокольного звона. Скорее, скорее!
На улице сухо, но волнующе, повесеннему, пахнет камнем тротуаров и
мостовой, и как звонко разносятся острые
детские крики! Высоко в воздухе над головами толпы плавают и упруго дергаются
разноцветные воздушные шары на невидимых
нитках. Галки летят крикливыми стаями… Но
раньше всего – на колокольню!
Все ребятишки Москвы твердо знают,
что в первые три дня Пасхи разрешается
каждому человеку лазить на колокольню и
звонить, сколько ему будет удобно. Даже и
в самый большой колокол!
Вот и колокольня. Темноватый ход по
каменной лестнице, идущей винтом. Сыро и
древне пахнут старые стены. А со светлых
площадок все шире и шире открывается
Москва.
Колокола. Странная система веревок и
деревянных рычагов педалей, порою повисших совсем в воздухе, почти наружу. Есть
колокола совсем маленькие: это дети; есть
побольше – юноши и молодые люди, незрелые, с голосами громкими и протяжными: в
них так же лестно позвонить мальчугану, как,
например, едучи на извозчике, посидеть на
козлах и хоть с минуту подержать вожжи. Но
вот и Он, самый главный, самый громадный
колокол собора; говорят, что он по величине
и по весу второй в Москве, после Ивановского, и потому он – гордость всей Пресни.
Трудно и взрослому раскачать его массивный язык; мальчишкам это приходится
делать артелью. Восемь, десять, двенадцать
упорных усилий и, наконец, – баммм… Такой оглушительный, такой ужасный, такой
тысячезвучный медный рев, что больно
становится в ушах и дрожит каждая частичка
тела. Это ли не удовольствие?
Самый верхний этаж – и вот видна вокруг вся Москва: и Кремль, и Симонов монастырь, и Ваганьково, и Лефортовский дворец,
и синяя изгибистая полоса Москва-реки, все
церковные купола и главки: синие, зеленые,
золотые, серебряные… Подумать только:
сорок сороков! И на каждой колокольне
звонят теперь во все колокола восхищенные любители. Вот так музыка! Где есть в
мире такая? Небо густо синеет – и кажется
таким близким, что вот-вот дотянешься до
него рукою. Встревоженные голуби кружатся
стаями высоко в небе, то отливая серебром,
то темнея.
И видишь с этой верхушки, как плывут,
чуть не задевая за крест колокольни, пухлые серьезные белые облака, точно слегка
кружась на ходу.
Азбука.ру
|