№3 2013 г.         

«Русская болезнь»: возможно ли исцеление?

С началом «перестройки» и позже, после ухода советской власти, когда были сняты оковы идеологической цензуры, на общественный книжный рынок и в СМИ хлынул поток информации о дореволюционной истории нашей страны. Воспоминания, исторические факты, переписка, дневники, репринтная, переизданная печатная продукция того времени… Двадцать лет мало, чтобы разложить по полочкам то, о чем умалчивалось почти в течение века. После стольких лет идеологических запретов и огульного осуждения нашей истории, порой бывает трудно не поддаться желанию слишком идеализировать все, что было до 1917 года. Увы, в наше время много тому примеров. Пряничный, идеализированный образ царской России с золотыми крестами «Сорока сороков», благородными офицерами, умницами-юнкерами, румяными гимназистками, рождественскими елками и масленичными гуляньями кочует из фильма в фильм в современном кинематографе.

Рассуждение... есть свет, и рождающееся
от него прозрение есть самое
нужное из всех добродетелей.

Преподобный Петр Дамаскин.

ОСОБО ЧТИМЫЕ ПРАВОСЛАВНЫЕ ИКОНЫ Икона Святой Троицы Казанская икона Божией Матери Владимирская икона Божией Матери Абалакская икона Божией Матери «Знамение» Тобольская Казанская икона Божией Матери

Еще сложнее преодолеть идеализацию в области религиозной. Часто лишенный прямого преемства поколений в опыте церковной жизни современный верующий постсоветский человек склонен считать любой опыт церковной жизни своих дореволюционных предков если не идеальным, то однозначно достойным быть примером для подражания. Это понятно: религиозная жизнь России конца XIX – начала XX веков овеяна ореолом святости Новомучеников и Исповедников Российских, их подвигом страданий, хранением веры перед лицом безбожной власти, и потому говорить о каких-либо недостатках в духовной жизни порой кажется неуместным. Но все же, ничуть не принижая величия подвига святых той эпохи, необходимо сказать, что ситуация, сложившаяся в тогдашней России, как раз и привела к трагедии 1917 года, а ситуация, сложившаяся в Церкви, привела к тому, что советской идеологии удалось дискредитировать Церковь и религию в глазах общества. При здоровой церковной жизни тогдашних россиян этого бы не случилось. Значит, не все было так канонично и гладко, как может показаться при поверхностном взгляде.

Синодальный период – один из грустных периодов в истории нашей Церкви. Приказом Петра I о упразднении Патриаршества Церковь, по выражению историка Карташева, «была в буквальном и техническом смысле обезглавлена». Начиная с этого времени, вся церковная административная структура строилась по принципу светского государственного учреждения протестантского образца, во главе которого находился обер-прокурор – государственный чиновник, назначаемый государем, «око государево», не имеющий никакого духовного звания, а порой и неправославного вероисповедания. Под его главенством располагалось коллегиальное управление под латинским названием «Коллегиум духовный», которое, по слову митрополита Филарета Московского, все же «Промысел Божий и церковный дух обратили в Святейший Синод». Верховная же власть в делах Церкви принадлежала государю императору. Все дела, в том числе и церковные, государство считало своими. Оно «берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа, – пишет Карташев. – И если затем доверяет или поручает эту заботу снова духовному чину, то уже в порядке и по титулу государственной делегации», в меру и по мотивам государственной пользы и нужды. Церковь воспринималась как институт, задача которого идеологически поддерживать государственную власть, воспитывать нравственно-правовое сознание граждан.

Эта ориентация западного христианства на построение Царства Божиего на земле со времен Петра становится главной официальной идеологией и русского православного общества. Надо ли объяснять, что все это глубоко чуждо православной духовности. Вот почему постоянные недоразумения, доходящие порой до открытых церковных гонений, вызывали деятельность и учения таких представителей подлинной православной, святоотеческой традиции, как преподобные Паисий Величковский, Серафим Саровский, старцы Оптиной пустыни, святители Игнатий Брянчанинов и Феофан Затворник, учивших о внутреннем, духовном делании, о стяжании Святаго Духа, о традиции старчества и практике откровения помыслов. Ведь святоотеческая традиция смыслом и целью христианской жизни ставит самое главное – обожение человека, теснейшее соединение его с Богом. Только в свете этой главной идеи надо воспринимать и все остальные добродетели христианства, в том числе и нравственное совершенство и социально-гражданское служение. Это лишь следствия и средства, а не цель христианства.

Увы, церковная жизнь XVIII-XIX вв. болела гуманизмом. Именно внешние добродетели становились целью. Отсюда вся дидактика, моралистичность, внешняя имперская пышность.

Это напрямую относится и к церковному искусству. Византийская, древнерусская каноническая манера письма, на протяжении столетий выработавшая особый, символический язык для выражения основных христианских ценностей, была признана, по выражению Карамзина, «варварской и грубой» и потому отвергнута. На ее место пришла западная итальянская, масляная живопись с ее католической символикой, официально поддерживаемая священноначалием и государственной властью. В 1767 году Екатерина II издает указ о том, чтобы не писались иконы «в соблазнительных и странных видах». Что именно понимается под этим выражением, можно понять по ее распоряжению удалить из Успенского собора во Владимире иконостас Андрея Рублева и заменить иконостасом барокко с ее собственным изображением в виде святой Екатерины.

«Стоит только завести разговор о византийской живописи, – писал в XIX веке вице-президент Российской Академии художеств князь Г.Г. Гагарин, – тотчас у большого числа слушателей непременно явится улыбка пренебрежения и иронии. Если же кто-то решится сказать, что эта живопись заслуживает внимательного изучения, то шуткам и насмешкам не будет конца. Вам наговорят бездну остроумных замечаний о безобразии пропорций, об угловатости форм, о неуклюжести поз, о неловкости и дикости в композиции – и все это с гримасами, чтобы выразительнее изобразить уродливость отвергаемой живописи». Ему вторит один из его современников, архиепископ Анатолий: «В сем веке (XVIII) живопись и архитектура, угождая вкусам публики, сделались в России смиренными и большею частью рабскими, а иногда смешными подражательницами итальянским, до такой степени, что как бы ни были искусны произведения архитектуры и живописи, они теряли свою цену, если не уподоблялись итальянским».

Все крупные заказы (росписи храмов, иконостасы) должны были осуществляться через Российскую Академию художеств, хранительницу масляной итальянской манеры письма. Так, в определении Святейшего Синода от 27 марта – 14 апреля 1880 года говорится: «Для того, чтобы церковная живопись, при строгом охранении преданий, соответствовала и требованиям искусства и через то, помимо религиозного своего значения, могла оказать значительное влияние на развитие изящного вкуса в массах, Святейшим Синодом было признано весьма полезным посредничество Императорской Академии Художеств между заказчиками и художниками при устроении целых иконостасов, отдельных киотов и образов». Академия художеств, по сути, становится главным цензором качества официальной церковной живописи. Основное внимание уделяется не внутреннему, духовному символизму и выверенному догматическо-богословскому содержанию образа, выражающему православное учение, а его внешним эстетическим достоинствам, иллюстративности, эмоциональности и украшательству. Образ должен развлекать глаз, быть назидательным, дидактичным, умилительным. Ясно, что такой подход в корне искажал православное понимание иконы.

Помимо внешней манеры письма, значительные новшества и искажения были внесены и в сюжеты икон. Под воздействием западного влияния в нашей иконографии возникли многочисленные сюжеты с изображением Бога Отца в виде седовласого старца (Ветхого денми), коронование Девы Марии (сюжет, тесно связанный с католическим догматом о непорочном зачатии), всевозможные аллегорические изображения (добродетелей, пороков, Иисуса Христа в виде херувима из видения Франциска Ассизского и т.д.). Все эти и подобные им сюжеты не являются каноничными и неоднократно были осуждены и запрещены постановлениями церковных Соборов, но в послепетровскую, синодальную эпоху они настолько плотно вошли в церковную практику, что и по сей день возражения против них вызывают недоумение и непонимание у многих церковных людей, включая как мирян, так и представителей клира.

Главное недоумение заключается в следующем: как быть с теми иконами, которые, будучи написаны в неканоничной, итальянской манере или имея сюжеты, противоречащие православным иконографическим канонам, являются, несмотря на это, чудотворными и почитаемыми (святыми) в народе? (В частности, это касается следующих сюжетов: образы Божией Матери «Достойно есть», «Курская Знамение», «Порт-Артурская» или «Торжество Пресвятой Богородицы», «Державная» и др., содержащих в своих композициях изображение Бога Отца). Как такое возможно и как к этому относиться?

Вопрос серьезный, и потому для ответа требуется анализ нескольких составляющих:

1. Является ли чудо критерием истинности в Православной Церкви, и каково отношение к чудесам в Православии.

2. Что является святыней, и что такое святость вообще. Могут ли святыни или святые содержать в себе недостатки, быть несовершенными, ошибаться.

3. И, наконец, каковы главные критерии каноничности.

Чудеса

Наиболее полно на вопрос о чудесах отвечает святитель Игнатий Брянчанинов в своей работе «О чудесах и знамениях». Размышляя над евангельскими книжниками и фарисеями, требующими от Спасителя чудес, он пишет: «Свойство вражды Богу и противления Богу, которым заражено и преисполнено плотское мудрование, с особенною ясностию высказывается в требовании от Богочеловека чудес по понятию лжеименного разума, при невнимании, при отвержении и осуждении чудес, которые совершал Богочеловек по неизреченной Своей благости… Тяжким грехом было требование чуда… Богочеловек, услышав это дерзкое, богохульное требование, «воздохнув, глаголя: что род сей знамения ищет? Аминь, глаголю вам, не дастся роду сему знамение. И оставль их, отъиде» (Мк. 8, 12-13)».

Далее, анализируя критерии подлинного чуда, святитель продолжает:

«В чудесах Господа не было никакой суетности, никакого эффекта; ни одного чуда не сделано на показ человекам; все чудеса прикрывались покровом Божественного смирения. Они составляют собою цепь благодеяний страждущему человечеству… Хотя они и сами по себе были великими благодеяниями, но служили только свидетельством и доказательством благодеяния несравненно высшего. Господь, приняв человечество, принес людям вечный, духовный бесценный дар: спасение, исцеление от греха, воскресение из вечной смерти. Но люди ниспали глубоко во мрак и мглу плотского мудрования; сердца и умы их ослепли. Оказалось нужным особенное снисхождение к болезненному состоянию человека; …посредством телесных чувств сообщить жизненные познания уму и сердцу.

В помощь слову Божию даны Божии чудеса». Далее святитель размышляет о тех, к кому непосредственно были чудеса обращены: «Богочеловек ублажил не видевших знамений и веровавших. Он выражал соболезнование к тем, которые, не удовлетворяясь словом, нуждались в чудесах. «Аще знамений и чудес не видите, не имате веровати». Точно! Достойны сожаления оставляющие слово, ищущие убеждения от чудес… Знамения были наиболее предназначены для убеждения и приведения к вере людей чувственных, занятых попечениями мира».

Эту же мысль развивает св. Нифонт: «Почему ныне отнята и взята у людей благодать чудес? Совершает это Бог, не подвергая нас бесчестию, но даже предоставляя нам большую честь. Каким же образом? Я объясню. Люди тех времен были скудоумнее, как только что отвлеченные от идолов; ум у них был дебелый и тупой, они были погружены в вещественное и преданы ему, не могли представить себе существование даров невещественных, не знали значение духовной благодати, что все приемлется одною верою: по этой причине были знамения. Из даров духовных одни невидимы, и приемлются лишь верою, другие же соединены с некоторым знамением, подверженным чувствам, для возбуждения веры в неверующих… И так, я в знамениях не нуждаюсь. Почему это? Потому что научился веровать благодати Божией и без знамений. Неверующий нуждается в доказательстве; но я, верующий, нисколько не нуждаюсь в доказательстве, ни в знамении. Итак, давались знамения не верующим, но неверующим, чтоб они соделывались верующими» (Св. Нифонт, 4-й ответ брату). (Относительно последней цитаты можно предположить об уровне веры и благочестия нашего времени, изобилующего всевозможными чудесами и поиском их).

«Дерзающий и молящий Бога о совершении чего-либо необычного, – заканчивает святитель Игнатий, – не будучи вынужден к тому необходимостью, искушается в уме своем…, оказывается тщеславным и недугующим совестию своею. В состоянии самообольщения и разгорячения находятся те, которые хотят видеть знамения… Дозволяется просить помощи Божией в крайней нужде, когда не имеется собственных средств, чтоб выйти из нее; но избрание средств к вспоможению должно предоставить Богу, предавая себя Его воле и милости. Помощь не бывает соединена с наружным блеском, как желалось бы того плотскому мудрованию, чтоб душа не повредилась от удовлетворения тщеславию ее».

В заключение святитель делает вывод: «Истинные знамения были споспешниками истинного богопознания и подаваемого им спасения».

Итак, чудо не может быть критерием святости, «благодатности» того или иного объекта или явления. Напротив, сама непротиворечивость Евангелию, православному святоотеческому учению является критерием истинности чуда.

Говоря же о чудесах, относящихся непосредственно к иконам, можно высказать два, казалось бы, совершенно противоположных мнения, и в то же время оба они будут абсолютно правы. Первое: любая канонически верная икона является чудотворной.

«Чудотворение от иконы не есть что-либо исключительное, – пишет искусствовед-философ Н.М. Тарабукин. – Напротив, оно закономерно, и, если бы икона не могла быть чудотворной, то смысл ее нельзя было бы рассматривать, как смысл suigeneris (особенный, своеобразный – лат.). Чудотворение от иконы – это сonditio sine qua non (условие, без которого нет – лат.) всего иконопочитания. Каждая икона, написанная благочестивым иконописцем, соблюдавшим в изобразительных формах церковную традицию, всякая икона, признанная каноничной и освященная по обряду Церковью, может стать чудотворной через молитвы верующих, преклоняющих перед нею колени и устремляющих свои помыслы и надежды к Первообразу».

И в то же время второе: ни одна из икон не является собственно чудотворной. Икона не творит чудеса сама по себе. Она является лишь орудием Божественного Промысла. Она «чудотворна Божественной силой, через нее проявляющейся, и встречным усилием верующего, надеющегося на ниспослание через икону Божественной благодати. В молитвах, сопровождающих обряд освящения иконы, Церковь просит: «И силу чудотворения подаждь ей (иконе) для всякого с верою к ней притекающего». Если бы сила чудотворения заключена была в самой иконе, то есть в самой доске, в красках, то немыслимо было бы святотатственное отношение к чудотворной иконе. Между тем, при попустительстве Божием, святотатственные действия имели место и в отношении прославленных чудесами икон. Чудодейственная сила исходит не от иконы, а через икону, и благодать этой силы приемлет только верующий».

«Икону и не свидетельствованную, и не объявленную чудотворною благоговейно чтить всегда справедливо и душеполезно, – наставляет святитель Московский Филарет. – Всякая святая икона должна быть благоговейно чтима, по возведению сего почтения к первообразу». На вопрос: «почему некоторые иконы становятся чудотворными, а другие нет?», святитель Филарет отвечает: «Не знаю... Не можете требовать, чтобы изъяснили вам, каким образом сила благодати простирает свое действие чрез один ею избранный естественный предмет и дает ему преимущество чудотворности, а другой оставляет в простоте естественного действия... Сокровенность и неизъяснимость даже нужна в действиях благодати, дабы дать свойственное место и достоинство вере.

Если бы не было сокровенного и неизъяснимого, к чему относилась бы вера? Сокровенному и неизъяснимому верим, открытое и объясненное просто знаем...». Однако, продолжая размышлять об этом, Владыка дает некоторые критерии, по которым икона может приобрести статус чудотворной: «Если ее написал и молился перед нею святой человек (как евангелист Лука), ради молитв и веры избранников Божиих, или для подкрепления веры начальной и слабой, или по вере только предусматриваемой, чтобы ее возбудить и расположенных к добру на добро подвигнуть, а грешных привести к покаянию, исправлению и спасению. Молитва веры есть духовный магнит, привлекающий благодатную и чудодейственную силу». И в другом месте: «Молитва перед некоторыми чудотворными иконами особенно благоуспешна частию по особенному устроению Провидения Божия, частию потому, что где уже открылись по вере чудеса и благодеяния Божии, там и немощная вера человека близкими опытами удобнее возбуждается, укрепляется... Посему неудивительно, что некоторые с особенным усердием и верою прибегают к какой-либо известной иконе Пресвятыя Богородицы.

Только бы вера их не останавливалась на одном образе, но простиралась к Самой изображенной Пресвятой Богородице».

Итак, повторим, наличие чудес от какого.либо изображения не может само по себе быть критерием его истинности и святости. Так же как и чудотворность иконы вне контекста православного почитания теряет смысл и переходит в разряд языческих и полуоккультных явлений. Увы, очень часто приходится наблюдать в нашем обществе именно такое отношение к иконе.

(Окончание следует...)

Евгений Андрев,
художник издательско-информационного отдела
Тобольско-Тюменской епархии,
доцент Тюменского института
архитектуры, дизайна и визуальных искусств