№1 2013 г.         

Зима 1942 года

И вот как-то были уже сумерки зимние, и мороз на улице, наверное, далеко за тридцать. Наехало районное начальство с милицией. Много их было, на нескольких санях. Кони их были все в инее. Этот обоз остановился во дворе колхозного клуба. Председатели правленья и сельского совета, бригадиры побежали к клубу. Все приезжие районные начальники и, как оказалось, и военные с милицией, деревенское начальство с фонарями пошли к конному двору.

(Окончание. Нач. в №1 (183))

Все почти деревенское население в один миг друг друга оповестило, что приехали за лошадьми для фронта, и будут отбирать лучших лошадей. На конном дворе стоял такой шум и рев, что мы, дети, тоже плакали. Сами не зная толком, почему взрослые женщины так убиваются и что-то доказывают районному начальству. Потом мы стали понимать, отчего весь этот сыр-бор. Женщины не хотели отдавать лошадей на фронт. Объясняли приезжим начальникам: «Как мы, бабы, будем весной подымать и засевать поля? Мужиков всех на фронт забрали, сейчас и лошадей. Что ж вы, окаянные, делаете? Как мы осилим эту проклятую войну? Ведь хлебушко для бойцов и нам, тыловикам, нужен, чтоб выжить. Не дадим лошадей, не дадим!».

Милиционеры с кобур вынули пистолеты и пошли на толпу женщин и детей, стреляя в воздух. Но женщины пошли на милиционеров. И тут военный стал в ряд женщин и закричал громко-громко на милиционеров: «Вы что, вовсе уж озверели?». И так стало тихо. Только у кого-то из женщин ребенок-грудничок заплакал. И тут военный тихо, но внятно стал говорить: «Милые мои сестрицы!.. Мы возьмем не всех лошадей. Придется коров обучать, как сани, так и плуг таскать. Это, милые мои сестрицы, необходимость. Надо, милые мои, надо».

И женщины, плача, стали помогать отбирать лучших лошадей. Но когда подошли к загородкам производителей, то есть к стойлам рысаков Сокола и Воронка, все женщины и мы, дети, стали плотной стеной. И такая воцарилась тишина, что даже лошади, мне показалось, перестали дышать. Жуткая стояла тишина. Военный спросил, нарушая тишину: «Эти лошади – рысаки орловские?».

«Да, – ответила заведующая конефермой, – от них лучшее племя лошадей получаем. Это все, что у нас осталось. Это племенные жеребцы. Каждый из деревенских жителей лучший кусочек хлеба отдает этим рысакам. Не губите этих коней. Они на вес золота. Просим вас их не брать на фронт. Это же золотой фонд нашей округи!».

Военный зачарованно смотрел на лошадей, качая головой. Потом вздохнул и сказал: «Не кони, а просто какая-то сказка. Отродясь не видел такой красоты. Ладно, женщины, берегите своих красавцев коней».

Он подошел к стойлам Воронка, а потом к соколу, потрепал их ладонью по крупам. И так горестно вздохнул, и молвил: «Проклятая война! Какой разор стране и людям, и какое горе и боль!». И военный, не стесняясь, вместе с нами плакал. Говорил: «Вот, милые вы мои, переживем эту трудную, злую годину, переживем. Нам не впервой на долю выпало такое тяжелое время. Победим, победим злую фашистскую орду. Мы ведь сильные».

Военный приказал, чтоб отобранных для фронта лошадей на поводки друг к другу привязали, и так, попарно, лошадей к сеням привязав, обозом уехали из деревни. Мы, все деревенские жители, долго еще обсуждали случившееся. Только к утру и разошлись в слезах. Через неделю на лошади прискакал начальник милиции и забрал красавца Воронка. Сказал, что ему Воронок для службы нужен.

Он не считался ни с чем. Пригрозил расстрелом, если кто будет зявкать. Несколько раз стрелял в воздух. Грозился: «Только смейте подойти – расстреляю как собак!..». Сельчане ругали этого зверя милицейского на чем свет стоит. Бросали конские катышки в него. Аксинья – женщина смелая – взяла оглоблю и пошла на милиционера: «Ах ты, гад, воровская твоя душа! Вот я тебя оглоблей вдоль стены огрею! Будешь знать, как грабить и вдов насиловать. Насильник ты эдакий! Думаешь, от тебя защиты нет? Есть, гад, есть!.. В область поедем, все секретарю поведаем. Попробуй еще только стрельни! И Воронка не трожь. Вор несчастный, насильник! По тебе виселица плачет. У-у, окаянный зверюга!..». И она, Аксинья, хрястнула по спине начальника. Он только охнул. И Аксинья еще раз огрела оглоблей милиционера. И толпа стала к нему подступать…

И тут с кнутом-треххвосткой вперед выступила уважаемая всей деревней тетя Мария. «Вы что, бабоньки, душегубцы что ли? Опомнитесь!.. Его пусть судит суд, мы же не судьи. Вот повяжем насильника, да и в суд. Свидетелей – все сельчане. Это будет справедливо». Мария ухватила за ногу милиционера, и он как мешок свалился с лошади. Его повязали – и в сани. С десяток женщин отправились в район.

Через три дня все сельчане вернулись домой. Начальника за самоуправство и за изнасилование вдов судили. Говорят, что его отправили на фронт – в штраф-батальон. Так сельчане спасли рысаков Воронка и Сокола. Сами сельчане жили впроголодь, но коней этих двух кормили, чтоб они не теряли свою силу и красоту. И кони платили людям за их доброту своей любовью. Они, как люди, понимали все. Только позови их: «кось, кось», – и они шли на зов. Их обуздывали и ехали на них, кому куда было нужно. Но чужим людям кони в руки не давались. Их так приучили.

Этих двух коней любили все сельчане, особенно же мы, дети. Мы их летом мыли в запрудах. Скребли скребницами, чесали им гривы и ездили на них вершни. Кони с нами играли в перегонки. Они понимали нас, а мы – их. На выпосах летом, когда уморимся, да и уснем, кони никуда далеко от нас спящих не отходили. Оберегали нас от непрошенных гостей. Если кто появлялся чужой, лошади нас будили: брали зубами за одежду и тормошили, пока ото сна не разбудят. Вот и разберись, кто из нас был сторож. То ли мы, дети, сторожа лошадей, то ли лошади нас, детей, сторожили. Поди разберись.

Лето стояло прекрасное. Вовремя шли теплые дожди. И на полях хлеба росли хорошо. Все сулило богатый сбор с хлебных полей. Все сельчане радовались, что с полей соберут много зерна, будет, что для фронта отдать и что в сусеки отсыпать, для посева на следующий год отложить. И для колхозного скота. Ведь скотинку нужно чем-то кормить.

Тяжело весной далось засеять и вспахать пашни. Свои огороды засевали, таская плуг на себе. Впрягаясь, до десятка женщин, с песнями и слезами, таскали на себе плуг и борону. И мы, дети, наравне со взрослыми, так же трудились. Да нас никто и не спрашивал, можешь ты или не можешь. Надо – и все тут.

И каждый из нас знал, что если не мы – то кто будет работать, чтоб с голода не умереть. И мы, дети, не противились. Мы старались во всем подражать взрослым. Нас хвалили за хорошую работу, и мы старались выполнять ее хорошо. Нам объявляли благодарность и вручали почетные грамоты. И мы, дети, гордились, что нас считают людьми – как взрослых.

У нас было свое мнение на все, что творилось в мире людей. Мы обсуждали все события, что случались в нашей деревне. Мы росли дружно, редко, когда ссорились. Друг другу помогали. Если дома кого-то незаслуженно обидели или побили, всей гурьбой старались утешить и как-нибудь помочь. Ну, хоть чем-нибудь. Если кто-нибудь болел, мы за него работали – всю работу его делали. Мы были в курсе всех новостей и дел. С нами взрослые считались и даже советовались. И мы, дети, себя считали равными во всем.

Да, жизнь была нелегкой, но никто не жаловался и не роптал. Мы понимали, что в эту трудную годину во что бы то ни стало нужно выжить. И мы, как одна семья, держались друг друга. И выжили, выстояли и победили проклятого ворога. Скопытился проклятый Гитлер. Но разруха в стране преогромная. Ее нужно восстанавливать.

Но это же не война. Не впервой народу из пепла как фениксу восставать. И друг друга люди подбадривали, и работали. Но их труд никто не оплачивал. Много творилось беззакония. Но куда пойдешь жаловаться и кому?

Нина Кондратьевна БИБЕЕВА ,
г. Тюмень